Она привлекала многим. Заглавную роль с превосходной выразительностью играл Виталий Лазаренко. Интересным было и сценическое решение. Зритель видел огневую скачку красных конников, врывающихся в бандитское Гуляй-поле. Видел массовые батальные сцены, расцвеченные световыми и пиротехническими эффектами. Видел мощный водяной каскад, низвергающийся из-под купола в бассейн на манеже. И наконец, в апофеозе — красочный праздник на воде, образное утверждение победной советской жизни.
На каждой афише и каждой программе стояло имя постановщика — Вильямса Жижеттовича Труцци. После окончания пантомимы зал разражался долгими настойчивыми аплодисментами, но постановщик на вызовы не выходил.
Вначале, в те дни, когда он чувствовал себя хоть немного лучше, Труцци спускался вниз не только к пантомиме, но и к первому отделению программы. Оно состояло из сильных номеров, но не так-то просто было заслужить одобрение художественного руководителя госцирков: звание его продолжало сохраняться за Труцци. Испытующе следил он за каждым номером.
Герцог стоял рядом. Иногда, обращаясь к нему, Вильямс Жижеттович коротко ронял: «Артист!» Иногда говорил сдержаннее: «Может получиться!» А иные из номеров, хотя, казалось бы, они проходили успешно, обходил молчанием.
Как-то я спросил Герцога, всегда ли справедлива безоговорочность этих суждений, нет ли в ней некоторого пристрастия.
— Молодой человек! — прервал меня Герцог. — О каком пристрастии может идти речь? Вильямс Жижеттович лишь к одному имеет пристрастие — к артистическому мастерству. Разве цирковое искусство возможно без этого?
Так было первое время. А затем — по мере того как обострялось заболевание — Труцци стало уже не по силам следить за всей вечерней программой. И все же к началу пантомимы он старался выйти. С трудом спустившись по закулисной лестнице, занимал он место у форганга. Стоял, тяжело прислонясь к косяку. Стоял и смотрел, зябко кутаясь в меховую шубу.
Третий звонок разносился по цирку. Зал, опустевший на время антракта, снова заполнялся нетерпеливыми зрителями. Последние приготовления шли за кулисами. Боясь опоздать к выходу, пробегали звероподобные махновцы. Конники в краснозвездных шлемах вели под уздцы лошадей. Озабоченно сновали униформисты: им предстояло за считанные минуты установить огромный желоб для пуска воды.
Труцци стоял и смотрел. Все было налажено, проходило без задержек и перебоев — недаром и в Москве и в Ленинграде пантомима успела «обкататься» не одну сотню раз. И все-таки, убеждаясь в этом, каждый раз Труцци испытывал ревнивое желание вмешаться, вернуть себе командное положение: «Махновщина» была самым любимым его постановочным детищем. Нет, он не мог ни тронуться с места, ни повысить голос. Не было сил. Одно оставалось: стоять и смотреть, плотнее запахнув меховую шубу.
