* * *
Проводя свои чтения, я всегда пекусь о том, чтобы как можно дольше тянуть оговоренное время. Откровенные сигналы публики, немые крики о помощи, такие, как шарканье ног, нервное протирание очков, гримасы досады на лицах, красноречивые взгляды книготорговца на часы и т. д., — все это я игнорирую. Я этого просто не вижу в упор и продолжаю безжалостно зачитывать. Смысл моих действий очевиден: таким образом я хочу вымотать публику, дабы по возможности избежать финальной дискуссии с залом или по крайней мере свести ее продолжительность к минимуму.
Иногда, с тихим вздохом закрывая книгу, я не знал, стоит ли воспринимать одобрительные хлопки зала как комплимент или это просто взрыв облегчения, что я наконец заткнулся.
— О, похоже, я слегка позабыл о времени…
Этой фразой, обращенной отчасти к публике, отчасти к моим часам, я обычно завершал выступление.
— Что вы, ничего страшного, — бестрепетным тоном успокоил меня книготорговец.
Творческий вечер близился к завершению.
Только что я в очередной раз прочитал до боли грустное место, где главный герой ищет свою тапочку, не находит ее, точно буйнопомешанный, мечется по полу на четвереньках и тщетно пытается прокусить ковер — момент нервического ослепления! Иначе он бросил бы эту затею, потому как, придя в себя, осознал, что это вовсе не ковер, а линолеумное покрытие с рисунком.
— Я хочу умереть, — внезапно произносит наш печальный герой, совершенно вымотанный и разбитый.
А жена ему отвечает:
— Пока еще есть желания, ничто не потеряно!
В этом месте публика, как всегда, заливается смехом. И как всегда, мне неясно, что ее так забавляет. Человек распростерт на краю пропасти. А мы над этим смеемся. Нам не дано понять, что вместе с любимой тапочкой он вполне может потерять и рассудок.
Я казался себе актером, бездарно исполняющим роль самого себя. Читал текст, некогда мною самим написанный, но его суть, не говоря о мелких подробностях, давно уже стерлась из моего сознания. А я делал вид, будто до сих пор все прекрасно понимаю; будто текст этот рождается на свет только сейчас, в момент прочтения.
И все же, дабы не превращаться в безвольного раба собственных былых фантазий, я позволял себе всевозможные вольности. Дело в том, что я обнаружил одну закономерность. Про себя я называл ее «законом креативного поворота». Говоря проще, я заметил, что многие фразы становились гораздо лучше, несомненно выигрывали — скажем, приобретали глубину, — если вы всего-навсего переосмысляли их с точностью до наоборот. Например, такой плоский, заезженный вечными повторами пассаж, как «Быть или не быть, вот в чем вопрос», на котором большинство даже безупречных актеров регулярно обламывало себе зубы, загадочным образом приобретал значимость в слегка отредактированном виде, например: «Быть или не быть, — это
