— На что уставился, дурак? Что там, по-твоему, внутри горба?
Актер пожал плечами:
— Не знаю. Плоть? Жир? Хрящ?
— Нет, нет. — Уго печально покачал головой. — Я словно женщина, носящая дитя. Дитя не будущего, но прошлого. Я ношу в этом горбе бремя Гонзага, моей семьи, моего рода.
Они стояли в комнате, на стенах которой изображались сцены пыток.
— Взгляни на них. — Уго показал на фрески. — Смотри.
Арлекин глазел на череду людей — мужчин из рода Бонакол-си. Их руки были связаны за спиной. Все подвешены к кольцам в потолке галереи с колоннами. Несколько — с перерезанным горлом. У одного кишки вывалились из живота, свисая спиралью до земли. Рядом со скучающим видом беседовали солдаты Гонзага. За галереей был виден небольшой белый конь: глаза лезут из орбит, ноздри раздуваются. Казалось, он стремился убежать, но застыл, зачарованный сильным запахом крови. Непривычный к сценам насилия, Арлекин поежился:
— Не нравится мне эта комната.
— Знаю. Знаю.
Мантуанец погладил лобастую голову прильнувшего к нему мастифа.
Уго смотрел на собаку. Когда он перевел взгляд на сцену на стене, казалось, мысли его были где-то еще.
— Скрипка, на которой играет Оттавио, ее ведь сделал мастер Никколо, верно?
Арлекин кивнул.
— Как, по-твоему, ему удалось наделить свою скрипку такой властью? Кажется, будто она излучает силу.
— Ты знаешь мастера Никколо?
— Да, да. Все про него знают. Расскажи мне про скрипку. Расскажи, как он вложил в нее такую силу?
— Музыка. Музыка дает ей силу. Кажется, это верно для многих его скрипок.
— Да.
Уго посмотрел на свою ладонь и сжал ее в кулак.
— И все же в этой было что-то еще, какое-то ослепительное, перламутровое сияние, подобное коже юной девушки. Она притягивает. Притягивает с большой силой.
— Поэтому его называют Мастером.
— Мастер, — усмехнулся горбун. — Как все прочие простаки, он должен кланяться покупателям, падать в ноги графам и герцогам — ничтожным мужчинам и женщинам, глупцам и лицемерам. Великому художнику присуща великая гордость — когда работа выполнена, она останется неизменной.
Арлекин покачал головой.
— Если только это не улучшит в итоге голос инструмента. Так говорят. Мастера заботит только музыка.
— Чушь! Глупец, как многие другие. Не истинный художник. Когда я закончил инструмент, он остается законченным. Он готов и больше не нуждается в изменениях. Он мой, безупречный.
— Так ты сделаешь скрипку для влюбленного Панталоне?
— Да, да. Сделаю. Шедевр для насыщения старческой похоти. Под ее музыку Панталоне покажется, что он снова молод.
