Ольгу — она вдруг впала в истерику — оставили пока в Вязьме, а Кошелькова под конвоем сотрудников вяземской ЧК повезли в Москву.
По дороге на вокзал навстречу им попалась немолодая женщина — та самая, которая приютила Кошелькова на ночь.
Арестованный крикнул ей:
— Меня взяли! Скажи, чтобы хлебца принесли на московский вокзал. Хлеба! — повторил он. — Каравай!
Молодые чекисты не придали никакого значения этим как будто вполне невинным выкрикам арестованного. Тем не менее ему велели замолчать. Поезда в Москву пришлось ждать долго. Чекисты не спускали глаз с Кошелькова, который, впрочем, вел себя смирно.
На вокзале в Москве к конвойным подошла та же тетка, замотанная в платок по самые глаза, — очевидно, приехала она тем же поездом — и жалостливо, чуть не плача, попросила конвойных оказать такую милость, разрешить передать «бедненькому родственнику» хлебца. Конвойные переглянулись и, не усмотрев в просьбе ничего опасного, разрешили передать каравай.
Кошельков взял хлеб под мышку и, пока шли по перрону, направляясь к выходу, отщипывал по куску и жадно жевал. Перед самым выходом он неожиданно толкнул конвойных, выхватил из каравая запрятанный туда браунинг и всадил в чекистов по нескольку пуль. Через минуту он затерялся в вокзальной толкотне, среди переполошившихся пассажиров, крича вместе с ними: «Кто стрелял? Что случилось?»
…Обо всей этой истории, случившейся два месяца назад, вспоминал сейчас Кошельков с кривой ухмылкой, сидя в жарко натопленной комнате в квартире знакомого скупщика краденого. Была ночь, за стеной завывал ветер, бросался горстями снега в завешенные окна. Сообщники спали на полу, а он сидел за столом и, отодвинув пустые бутылки и тарелки с недоеденной закуской, писал в клеенчатой тетради Это был дневник, который он недавно завел по непонятной ему самому прихоти. Мыслей было много, сбивчивых, злых, излагать их на бумаге было трудно. И все-таки он писал. Писал о том, что живым его легавые никогда не возьмут, не такой он человек, чтобы даться им в руки, что погуляет он еще по белу свету так, что долго его будут помнить. Писал о своей ненависти:
«Я буду мстить без конца, я буду жить только для мести, мне ненавистно счастье людей».
Утром, растолкав Зайца, Кошельков велел ему раздобыть машину. Огрызнувшемуся шоферу — «Где я тебе возьму?» — с тихим бешенством приказал:
— Где хочешь. Тебе все гаражи знакомы. Бери Леньку Сапожника и действуй. Без машины и не думай являться.
