— Пока…
— Когда он придет, — заметила Таис, — то совсем за другим.
— Он грек до мозга костей, — сказала Мериамон.
Таис сбросила вуаль, открыв лицо.
— Это верно. Но он — Александр. Он никогда не станет добиваться любви силой. Он любит удовольствия и не откажется от любви, если он может получить ее, а не взять.
— Не могу представить, чтобы он ухаживал за персидской царевной, — сказала Мериамон.
— Я могу, — возразила Таис. — Ему нравится бросать вызов трудностям.
— Не думаю, что она стоит того, если уж он захватил ее, — сказала Мериамон. — Птицы, выросшие в клетке, плохо летают.
— Не все, — сказала Таис, — во всяком случае не те, кто хочет быть свободным.
— Любовь к свободе и сила духа быстро прокисают в гареме. Одни привыкают пить вино, другие много едят и толстеют, третьи развлекаются тем, что подсовывают яд неугодным.
— В Египте тоже так? — спросила Таис.
— Нет, — ответила Мериамон, но очень тихо. Сехмет вернулась, обследовав комнату, и устроилась на коленях Мериамон. Та погладила нежный мех, успокаиваясь. — Не так было… в очень давние времена.
В глазах Таис был вопрос, но она промолчала. Она сама походила на кошку, гибкая, расслабленная, но готовая в любой момент вскочить.
Они ждали долго, предоставленные самим себе. Никто не принес им ни вина, ни сладостей, как это было принято.
Евнух, который пришел за ними, был другой, помоложе, хотя и не юный, сохранивший следы былой красоты. Глаза его все еще были прекрасны, он смотрел на гречанку и на египтянку в персидской одежде, как испуганный пес, явно не понимая, в чем дело. Голос у него был сильный и пронзительно-сладкий, как иногда бывает у евнухов.
Мериамон подумала, что он, наверное, певец.
— Пожалуйте за мной, — произнес он.
Они молча последовали за ним. Сехмет шла в тени Мериамон, беззвучная, как тень, почти невидимая.
Внутренние комнаты были полны женщин. Мериамон слышала их сквозь стены, как птиц в птичнике: они щебетали, бормотали, иногда вскрикивали, резко и коротко.
Комната, куда их привел евнух, была, видимо, центральной. Стройная главная опора поддерживала крышу, а обстановка была такая же, как и в царском шатре: чрезмерно, кричаще роскошная. Там была кучка евнухов, сбившихся вместе, как будто от холода. Три или четыре женщины под вуалями молча сидели у стены, а в центре, в кресле, прислоненном спинкой к главному столбу — еще одна женщина. Другая стояла рядом и немного позади. Они были без вуалей. Та, что стояла, была молода, хотя и не по понятиям персов, и лицо ее было типично персидским — безупречно красивым и словно вырезанным из слоновой кости.
