— Но, устроив этот контракт, мы сможем укрепить свое положение! Сейчас оно не столь прочно, как раньше. Ты оставил нам все в отлаженном состоянии, я бы хотел…
— Мне это не интересно. Занимайся делами сам. Или, прожив почти больше полувека, не можешь обойтись без помощи старика?
Юлия из угла смотрела на Ренато глазами маленькой приблудной собаки — темно-рыжими, влажными и растерянными. Она была не в счет, ее не принимали всерьез, говоря о деньгах и сделках. На мгновение старик ощутил досаду — жаль, что она в самом деле никчемна. Может, женившись на умной стерве, старший сын что-то бы понял… а может, и нет.
Ночью пришло желание услышать музыку. Не что-то определенное, а нечто, звучащее фоном, как в детстве радио, нечто старое, легкомысленное, совершенно не модное ныне. Ни одной мелодии, ни одного слова из давних песенок нельзя было вспомнить. Зато предстал перед мысленным взором приемник — черный, с отбитым уголком, наклоненной вбок антенной, пыльный, неутомимо голосящий.
В лицо ударил свежий, пахнущий травой и водорослями ветер. Ренато задохнулся — свет, дневной свет; пустое сизое небо над головой, вместо мягкости любимого кресла — ощущение жесткой земли, высокие стебли костреца и ежи.
Взгляд уперся в лежащие на коленях руки — не старческие, дряблые, покрытые темными пятнами, а золотистые от легкого загара, худые мальчишечьи.
Он вскрикнул от неожиданности, и звонкий голос толкнулся в горле, послушный, чухой — и такой знакомый. Его собственный.
Высоко в блеклом воздухе подрагивали провода, над ними летела ворона, очень маленькая отсюда, с земли.
— Я… умер? — тихо сказал себе мальчик, и понял, что врет. Он не это испытывал, не это хотел произнести, и вообще не успел понять, чего хочет. Он помнил только, что его звали Ренато… кажется, так.
И сидел он на склоне холма, вдалеке поблескивала река, справа и слева простирались поля, в которых, как грибы, то тут, то там стояли небольшие домики. Ближе к реке они сбивались в кучки, понемногу образуя город. Мальчик не смотрел туда — он вдыхал влажный ветер.
Где-то невдалеке был и его собственный дом, место, где мальчика ждали, привыкли видеть именно таким — полотняных светлых штанах, майке с короткими рукавами, не обладающего ни силой, ни связями…
Потом все исчезло — или вернулось. Тяжелые портьеры, не менее тяжкий запах лекарств — после свежего воздуха он показался невыносимым. Бледно-оранжевый огонек ночника, массивное кресло и тишина, не та, которая бывает в безлюдном свободном месте, а тишина замкнутой больничной палаты.
