– То-то.
– А ты не наказывала бы меня без пищи?
– Конечно, нет.
– А как?
– Я бы, напротив, заставляла тебя за твои провинности есть за двоих.
– Ой, хорошо! Ой-ой, хорошо!
– А чтобы это хорошее было, что бы надо сделать?
– А известно что. Извести изводом боярыню, – с ужасающим спокойствием и простотой проговорила карлица и вдруг, без всякого приглашения, села на низенькую скамеечку у ног Марьи Даниловны.
– Не ори же так, дура! – испугалась Марья Даниловна. – О таких делах надо говорить шепотом! Неужели не понимаешь?
– И то, – согласилась карлица. – А по мне все едино, что шепотком, что говорком.
– А то еще, ежели изморить нельзя, нужно ее в монастырь упечь – это даже сам Никита Тихоныч додумал. В мою глупую голову и не вступала допрежь того эта мысль.
– Можно и в монастырь. По мне хошь к рыбам и лягухам. И там мягко, на водяных порослях, и глаз не режет, потому зеленая тьма и сверху занавеска така зеленая да густая, что твои щи… Хлебнула, хлебнула сегодня, да незадачно.
– Ну, так смотри же, Матришка. Пока я еще ничего не решила и не знаю, как и что сделаю. А только ежели мне понадобится, так чтобы ты у меня тотчас же была под рукой.
– Свистни только – как пес, прибегу, клубочком у твоих светлых ноженок лягу. Дозволь приложиться, царевна.
– Прикладывайся.
Карлица прильнула губами к нижнему краю юбки Марь и Даниловны.
Но в это время приотворилась дверь, и на пороге комнаты показался Никита Тихонович.
Карлица быстро отскочила в другой конец комнаты. Стрешнев был неприятно поражен ее присутствием.
– Зачем ты здесь, чертова кукла? – резко крикнула он Матришке.
– Как зачем, принц мой ясный? Приказал сторожить королевну… аль забыл, царевич?
– А… ну, ладно. Ступай отсюда!
Он властным жестом указал карлице на дверь и, когда она уже была на пороге, крикнул ей:
– Да смотри у меня не подслушивать у дверей. Уши оборву и голодом заморю.
Карлица метнула на него страшный по заключавшейся в нем злобе взгляд и молча исчезла за дверью.
Он подошел к двери, приотворил ее и, услыхав, как карлица зашлепала своими мягкими козловыми башмаками по длинной стеклянной галерейке, уходя к себе в светелку, плотно запер двери и твердыми шагами подошел к Марье Даниловне.
– Вот что, Марья, – торжественным голосом начал он, хотя она тотчас же привычным и чутким ухом уловила тревожный оттенок в этом голосе, старавшемся не изменить своей твердости. – С Натальей Глебовной примирился я душевно после того, что ты над ней учинила. Подлое это, безбожное было дело! Молчи и слушай! Я знаю, что ты сделала это потому, что душа у тебя низкая. Но Бог спас мою Наташу. Сама, чай, понимаешь, что тебе здесь теперь не житье. Однако выгнать тебя из дому опасаюсь, потому, прямо тебе скажу, от тебя всего ожидать можно.
