За столом говорил почти один Авенир. Да и никто не мог кроме него говорить, так как он все время звенел, как колокольчик.
— Нет, брат, что ни говори, а страны лучше нашей нигде не найти, — говорил он, держа в одной руке рюмку, а другой широко размахивая.
— Оттого что вы другой никакой не видели, — сказал хмуро Федюков, поливая блины маслом.
— И видеть не желаю. Все равно нет. У меня, брат, чутье. Изумительное, необыкновенное чутье! — сказал он, обращаясь только к Валентину. — Нигде не был, по Парижам не ездил, а чувствую ясно, что там везде чепуха. Европа-то, говорят, уж разваливается. Труп гниющий! Это они культуры да красоты наглотались, — прибавил он, протягивая к Валентину руку с направленным в него указательным пальцем, как будто Валентин в этом был виноват. — А народ возьми! Где ты другой такой народ найдешь? Нигде! Ко мне приходи кто хочешь, я всякому рад, и таким обедом угощу, что ай-ай. И от доброго сердца. Мне ничего не надо. А у них все церемонии. Вот и довертелись!
— Я только не понимаю, чем вам красота помешала? — сказал, как всегда, недовольно Федюков.
— Не могу, с души воротит. — Авенир с отвращением махнул рукой, даже не оглянувшись на Федюкова, и продолжал, обращаясь к Валентину: — И я тебе скажу: нам предстоит великая миссия. — Он торжественно поднял вверх руку с вилкой. — Это даже иностранцы признают. Мы, брат, сфинксы. Об этом даже пишут, ты почитай. И подожди — пробьет великий час, мы себя покажем, логику-то ихнюю перетряхнем. Бери, бери, пока горячие, бери, не церемонься. Ах, хороши, посмотри-ка на свет, посмотри. — Он поднял блин на вилку и показал его на свет. — Весь в дырочках. Ну, как жалко, что Владимира нет.
— Вы вот распелись и не подозреваете, что вы не что иное, как самый злостный националист, патриот и обожатель своей народности, — сказал Федюков, недоброжелательно посмотрев на Авенира из-за бутылок.
Авенир подскочил как ужаленный.
— Я националист?…
И сейчас же, повернувшись к Валентину и Митеньке, прибавил, торжественно указывая на Федюкова пальцем:
— Вот подходящий собеседник для профессора. Тоже логики нанюхался (Авенир даже поднялся и говорил стоя). Но около нас вы с логикой ошибетесь. Да, я благоговею перед русским народом, перед его душой, потому что такой души ни у кого нет! — сказал Авенир, ударив себя кулаком в грудь. — И эта душа у всех одна, даже у того серого мужика, что идет по двору. В нем мудрость без всякой вашей культуры. — И вдруг, повернувшись в сторону мужика, крикнул:
