Наталка остановила его.
— Не ходи к ней!
— Это ж почему?
— Не ходи, говорят.
— Заказано, что ли?
— А зачем тебе на чужой двор? Слава богу, свой есть.
— Так тетка Мотря просили.
— Им надо — пускай сами идут. А другим нечего. Люди нехорошее про нее говорят.
— Да тебе-то что?
— А ничего! Не хочу, чтобы и про наш двор разное говорили.
— Подумаешь, не ваши ворота дегтем мазать будут.
— Ой, смотри, напишет кто-нибудь про тебя солдату.
«Глупая девка», — подумал Тимош, но к Любе не пошел. Так, побродил по улице взад-вперед, попался на глаза тетке Мотре, вернулся в хату.
На новой неделе Люба сама его позвала, начинался третий укос, трава в тот год выпала на диво. Двор наполнился пряным дурманным запахом заливных лугов, низины. Люба оживилась, работала легко, весело, только платочек то и дело поправляла, чтобы солнце не палило щеки:
— Люблю, чтобы лицо было белое.
Обращалась она с Тимошем проще, по-семейному, как с меньшим братом, но всё так же хозяйственно, без лишних разговоров.
Утром тетка Мотря собралась в город и Наталке приказала поторопиться. Девчонка сперва было заартачилась: — Не хочу, да не поеду, — никогда с ней такого не было, хлебом не корми, дай только в город «смотаться». А тут, как овечка на привязи. Однако упрямиться долго не пришлось — речь шла о новых чеботах. Покрутила, покрутила, делать нечего, не поедешь — не купишь новых чеботков. А между тем из города соблазнительные вести приходили, что за полпуда муки можно чеботы на высоких каблуках выменять. Размол и тот из рук хватают, не говоря уже об отсевной.
Одним словом, в городе всякому человеку с чувалом большой простор.
— Ну, хорошо, — согласилась, подумав, Наталка, — только вы, мама, прикажите ему, чтобы со двора никуда не смел ходить. Пусть хоть двор сторожит, раз заявился.
Уехали они в город на чужом возе, спасибо, хозяин пустил. На прощанье тетка Мотря наказала Любе:
— Ты его до вечера прокорми. А я тебя не забуду.
Так они все и говорили о Тимоше в третьем лице: ему, его, он. И трудно было понять, что в этом сказывалось — особая забота, или особая снисходительность.
После полдника Люба спросила:
— Ты где ляжешь?
— Та тут, под грушей.
— Тогда я в хате, — и усмехнулась, — только гляди, чтоб до соседских девчат не бегал. Мне из окна всё видать.
Тимош ничего не ответил, непривычная усталость, непреодолимая — бывало и до вечера так не уставал — навалилась на него, ни о чем не хотелось говорить, не хотелось смотреть на эту женщину. Внезапно всё прошлое всколыхнулось, юношеские встречи, юношеская любовь. Что-то насторожилось в нем ревниво и отчужденно.
