А его теперь волновало то непосредственное, в чем он мог и должен был принять участие.
Что делать? Что делать сейчас ему, окружающим, его друзьям — всем! Передать листки, повидаться с нужным человеком — всё это казалось слишком незначительным в сравнении с тем, что происходило вокруг, что совершали другие. Однако, наученный горьким опытом, он не склонен был легкомысленно относиться к малому. Он отправился в военный городок, повидал нужных людей, наладил знакомство с Хомой Мотора, выполнил всё это с безукоризненной точностью. Внимания и сил потребовалось больше, чем он предполагал, — здесь, в Моторивке, в сельской обстановке всё было и проще и в тысячу раз сложнее, чем на заводе, — всё было на виду, а поведение чужака тем более. Но к племяннику тетки Мотри уже привыкли; с легкой руки Одарки никто его уже не величал иначе, как Тимошка Мотора. А главное, руки его кругом были нужны, рабочие руки раскрывали перед ним все ворота и двери. Сам староста, хоть и не особенно доверялся жирным печатям и чахотке, тем не менее благоволил к Тимошу, учитывая укрепленную его руками повитку, доставленные из лесу дрова, заново переброшенную крышу сарая. И дочка его Палажка, или по городскому Пелагея, одобряла трудолюбие и нравственное поведение молодого человека и не раз уже заводила с ним серьезные разговоры.
— А вы «Ой-ру» танцуете? А что теперь танцуют? Привезите мне монпансье из города. У нас так скучно зимой. Если б не война, я была б уже гимназисткой.
«Чёрт бы тебя подрал», — думал Тимош и отвечал любезно:
— С удовольствием!
И так же неохотно, только для того, чтобы не нарушать доброе соседство, согласился выполнить просьбу Матрены Даниловны.
— Помоги Любке Моторе с дровами управиться. Сейчас не привезешь — уборка начнется. А там — дожди. У нас тут в гору по глине не вытянешь. Ступай, может, и она нам конячку уступит.
— Ну, у здешних лошадь выпросить!
— А что ж просить, когда у людей нема, мобилизация всё съела. Еще и солдат не гнали, лошадей первыми позабирали. Остался десяток шкап на всё село. Лошадям тоже война.
Тимош прикусил язык и отправился на Любкин двор.
«Солдатка, подгородняя», — вертелось в голове, эта соседушка не вызывала в нем ничего, кроме чувства досады; ее городская кофточка, по-монашески подвязанный платочек и даже девичья проворность раздражали его.
«Подгородняя», — повторял Тимош про себя, и это слово казалось ему очень обидным, обвиняющим, точно действительно Любка Мотора была в чем-то повинна перед людьми.
