– Да, там тоже, - любезно ответил человек в белом халате. - У всех телевизионных камер есть свои номера, и по этим номерам их различают: камера номер один, камера номер два и камера номер три. Моя камера номер два, самая главная, - ясно?
– А твоя камера добрая? - спросил Джанджи.
– Хм, не всегда, всё зависит от режиссёра.
- А что такое режиссёр? - спросил Мантеллина.
Мужчина засмеялся.
- Видите вон того синьора, который больше всех суетится? Это и есть режиссёр; он руководит съёмками из режиссёрской будки.
Подошел ещё один синьор, в белой рубашке. У него к уху было прикреплено второе, искусственное ухо.
- Пора начинать! - сказал он.
- Зачем тебе понадобилось второе ухо? - спросил его Джанджи.
- Оно помогает слышать указания режиссёра и вести передачу.
Только теперь дети заметили, что искусственное ухо было не только у синьора в белой рубашке. Точно такое ухо или электрический шлем, соединённый с режиссёрской будкой, носили все, кто работал с камерами.
Оказалось, камеры очень хитро устроены. Их носы, по длине отличающиеся друг от друга, заканчивались круглыми глазами, а всё вместе, нос и глаз, называлось объективом. В зависимости от того, каким объективом пользовались, камера снимала людей и предметы, расположенные близко или далеко.
Каждая камера, прежде чем начать работу, ждала, пока кончит съёмки её подруга, так как, не считая особых случаев, работать одновременно камеры не могли, иначе происходили ужасные нелепости. Например, если две камеры одновременно снимали одного и того же человека, на телевизионном экране получалось его двойное изображение.
Когда камеры начали снимать детей своими глазами-объективами, то Джанджи и Мантеллину, в то время как они находились в Милане, можно было увидеть в Сиракузах, а взъерошенного Карчофо разглядывал его крёстный Кастронуово, живший в Палермо.
Необычайно!
Настолько необычайно, что горбун Орест, сидя в кафе в Сиракузах и смотря телевизионную передачу, чуть не упал в обморок, когда на экране появились его друзья: они играли, а пудель Том танцевал как ни в чём не бывало. Разволновавшегося горбуна пришлось даже вывести на свежий воздух.
И там, на улице, вдыхая морской ветер, Орест плакал от волнения и повторял, толком не понимая сам того, что говорит:
– Как они были похожи! Как они были похожи!
