Кабинет епископа был роскошен. Вот тебе и обет бедности!… Стены отделаны лиловой парчой и панелями из мелкоузорчатой темной березы, потолок опирался на резные дубовые балки, тяжелая мебель украшена позолотой, а пол устлан мягким баразским ковром.
Его преосвященство обошел стол, уселся в свое кресло, а после указал мне на табурет, стоящий посреди комнаты.
– Садись, дочь моя. Разговор будет длинным.
Я осторожно присела на самый краешек. Это в обители у настоятельницы я могла позволить себе усесться свободнее, да и то не всегда.
– Трудный ли был путь? Дороги нынче не спокойны.
Отвечать пришлось так же степенно и размерено:
– Благодарю, ваше преосвященство, – склонила я голову. – Путь был легкий, препятствий на дорогах никто не чинил. Чего нельзя сказать о самих дорогах. В графстве Воринкшир и под Рябиничами они совсем отсутствуют, так что поспешать пришлось медленно.
– Поспешать следует медленно во всех случаях. Спешка, невоздержанность и необузданный нрав приводят нас на дорогу, которая стелется прямиком в Ад! – епископ изрекал очевидные богословские истины с таким видом, словно они только что стали для него очередным откровением Господа. – А ты, дочь моя, как я знаю, сегодня была очень воздержана в еде. С чего бы?
Вот мы и добрались до первого поворота. Эк его исподволь тянет разговаривать.
– Пост ведь, ваше преосвященство, грех вкушать скоромную пищу, – со всевозможным благочестием отвечаю ему, а то он и сам не знает что грешно, а что нет. Не зря я все-таки кашку есть не стала, не зря.
– Пост ведь не строгий, не обязательный, а для отшельников и святых духом, – я, что перемудрила сама себя? Ой, а ведь правда! Эта неделя для тех, кто хочет жить в строгости и радости святого бытия, да еще – для больших грешников.
– Все мы грешны на этой земле, ваше преосвященство, и стремится не преумножать грехи – наш долг перед лицом Господа и матерью Церковью, – выкручиваюсь я.
Епископ смотрит на меня эдак со значением, словно самая распоследняя мыслишка ему известна, и он видит меня насквозь. А что он там может разглядеть? Да я сама не знаю, почему эту бесовскую кашу жрать не стала! Не стала и все тут!
– Дочь моя, – грозит он мне сухоньким пальчиком. Я такие пальчики по десятку за раз ломаю. – В тебе говорит уже другой грех, гордыня, – не сдержавшись, в обалдении уставилась на него. О чем это он? – Не гордишься? Ну и хорошо, – он читает каждую эмоцию на моем лице. Я воин, а не проповедник, закулисные интрижки не для меня. Хотя не буду утверждать, что ничего в них не смыслю, иногда очень даже, особенно если от этого зависит моя жизнь. – Как поживает сестра Бернадетта? И как дела у настоятельницы? – уй, какие мы любопытные.
