– Юбилей! Сегодня юбилей! – товарищ задыхался от сковавшего его гортань удушающего приступа гомерического хохота. – Сегодня ровно семьдесят восемь лет, как эта сволочь не стреляет… – Он тряс перед своим носом грозной железякой с жадным узким дулом. – Я не идиот и знаю, что такое юбилей, но ровно семьдесят восемь лет назад, день в день, час в час, минута в минуту, я был предательски из-за угла убит в затылок! Я, эстет! Я, истинный знаток и почитатель прекрасного! Я, ненавидевший быдло, но служивший ему, потому что во мне всегда звучала музыка, а я не хотел, никогда не хотел расставаться с великой гармонией. Той гармонией, что счастливо и радостно обитала в моей душе. И я не желал своей, никем не замеченной смертью отдавать на поругание мою поэзию. Ведь она всегда была только моей. И никогда, слышите, никогда никому другому принадлежать не могла. И не сможет, Эльвира Тарасовна! А вы говорите: «Извращенец». Впрочем, вам, дорогая моя, с высоты вашего птичьего полета, может, и видней, но только вот один всего вопросик: кому судить-то?
– Да понятное дело кому, Антоша, – тихим, спокойным, слегка застенчивым тоном произнес выделившийся из общей очереди человек роста чуть выше среднего и одетый в очень приличный дорогой костюм. – Естественно, только Федору Михайловичу Достоевскому. Ну, может, отчасти Михаилу Сергеевичу Горбачеву и Борису Николаевичу Ельцину. Тоже ведь достойные люди, – бесстрастно рассуждал подошедший, положив руку Шлыкову на плечо. – Если один, к примеру, совесть многогранной и многострадальной души русской, то эти оба – исторически отцы русской демократии. А взять Глинку да Наполеона с Шопенгауэром… нет, Антоша, ты, видно, не в курсе. Есть, кому судить. Есть.
Спрятав свой маузер в кобуру и громким хлопком закрыв ее деревянную крышку, Шлыков медленно повернулся к назвавшему его по имени и раздраженно буркнул ему в лицо:
– Послушай ты, чиновник высокого ранга, изыди. Надоел ты мне, блаженный, хуже горькой редьки. Честное слово, прошу, не доводи до очередного греха. Эта сволочь, – он приставил указательный палец к деревянной кобуре, – хоть и не стреляет, но рукоятка у него пока еще крепкая. Дам вот тебе промеж глаз, и прощай молодость.
Однако Антошина угроза на блаженного никаким боком, похоже, не подействовала. Он ничуть не испугался, и это было видно. А может, и не сообразил. Кто их, блаженных, поймет? Тем не менее спокойно подошел к нашему столу и, обойдя его, сел рядом со мной.
