– Вы, товарищ Шлыков, мерзкий и отвратительный элемент! – бросила ему в лицо мадам Касперчак, в девичестве Зусман. – Я больше не желаю каждый раз выслушивать от вас эти гадости! Фаддей Авдеич, избавьте меня наконец от этого извращенца!
– Ты, правда, комиссар, иди-ка лучше выпей, – сказал Фаддей Авдеич, не поднимая головы. – Раз уж большего предложить тебе не в моей власти. Нет у меня директив вышестоящих органов на этот счет. Иди, Шлыков, иди. Хотя какой ты, на хрен, комиссар? – после паузы добавил Фаддей Авдеич. – Ты у нас, товарищ Шлыков как есть ОГПУшник.
Да только, видно, с комиссара нашего как с гуся вода. Вместо стряхивания влаги с перьев – новый каскад фуэте. К тому же с куда большим количеством оборотов. Но на этот раз по окончании вращений припадать на правое колено танцор не стал. Лишь повернулся к выстроившейся на приветствие очереди селян, при этом даже заслужив от некоторых негромкие аплодисменты.
– Вы, Эльвира Тарасовна, можете меня считать каким угодно негодяем, да только у меня на этот счет оправдание железное: я исполняю долг, но это не мешает «негодяю» ежесекундно влюбляться в эту жизнь, которая ему, такому, как он есть, дарована была не вами.
Затем он с ядовитой ухмылкой посмотрел мне в глаза и, смакуя мгновение, медленно нажал на курок. выстрела не последовало. Только щелкнул затвор.
Шлыков поднял маузер вверх и еще несколько раз нажал на курок. Но касательно эффекта, все те же, как говорят в народе, яйца, но с другого ракурса. Правда, я еще после первого нажатия на курок ОГПУшником-танцором Шлыковым протрезвел окончательно, невзирая на принятые на грудь четыреста шестидесятиградусного очарования. Однако, все больше и больше застолье в японо-русской избе-якитории казалось мне полезным и содержательным. Я всеми фибрами своей писательской душонки ощущал, как умнею с каждым прожитым мгновением. Как наконец-то обретаю жизненное кредо: никогда заведомо не лезть куда не надо и учиться соизмерять свои телодвижения со своими умственными способностями. Но главное – ни в коем случае не пытаться прыгнуть выше собственной задницы. А кто бы знал, как это порой бывает тяжело. Ведь все оно, поганое! Тщеславие, господа любезные, тщеславие.
Пока я тут, дорогой читатель, снова разглагольствую, товарищ Шлыков давно уже перестал концентрировать внимание на мне. Холодным взглядом он уставился в одну, лишь ему видимую точку и долго смотрел немигающим взглядом на бревенчатый накат, пока неожиданно не разразился безудержным смехом, продолжая при этом судорожным движением пальца жать на курок, щелкая затвором.
