Невысокий брюнет с вьющимися усами, с густой шапкой волос, подёрнутых сединой, улыбнулся одними глазами, сказал негромко:
— Мне кажется, я понимаю Дину Николаевну.
Девушка сидела в шезлонге, кутаясь в белый фланелевый халатик, поправила костяной нож, выпавший из свежесрезанной книги, вскинула на говорившего немного удивлённый, недоверчивый взгляд. Брюнет подтвердил:
— Я привык к Индии, сжился с ней. Но перед отъездом у меня постоянно такое чувство, будто я ухожу из театра. Декоративные краски, сочетания, лубочная луна, фонари звёзд, эти растения, смахивающие на живые существа… Теперь у нас пожелтели берёзы, рябину подрумянило морозом.
Девушка повернулась к зелёной стене олеандров, вздрагивавших под каплями дождя, сказала сердито:
— Вы, кажется, хотите, чтобы я в самом деле расплакалась?
Чистая сетка дождя отгораживала веранду от эспланады. Мутные контуры пальм шевелили листьями-перьями над скользкими лоснящимися стенами.
Тяжёлые выпуклые клубящиеся тучи, словно кипы хлопка, повисли над крышами, уродливые, мутные, рваные.
Не было отдельных капель дождя. Сплошная частая сетка воды связывала небо и землю. И, когда нависал мутный студень нового облака, сетка превращалась в сплошную стену воды. С воем метался ветер в переулке, тротуары тонули, улицы превращались в сплошные потоки и водопады, и вздувшаяся бурая спина священной реки одевалась пенистым белым кипящим плащом.
Председатель нефтяного треста, мистер Николай Смит, пыхнул сигарой, спросил дружелюбно:
— Да вы, дорогой мой, когда намереваетесь нас покинуть?
— Я пробуду в Бенаресе, пожалуй, ещё недели две. Но у меня масса работы. Надо привести в порядок все данные. Эпидемия, против ожидания, заглохла. Я обязан сделать доклады в Нанси и в Париже. К тому же я теперь совершенно один.
Девушка грустно наморщила брови.
— Да, вы один… Как всё это опасно! Вы простите меня, я ещё могу примириться со смертью вашей дочери, как это ни странно. Я слишком мало знала её. Притом она была так экзотична, так сказочна, так окружена ореолом таинственности, знаете — не от мира сего… Но Дорн. Словно сейчас его вижу. «Кха, кха»… Кашляет, гнётся, сутулый. У меня как-то не умещается в голове мысль, что он умер, что я не увижу его больше никогда.
Брюнет серьёзно сказал:
— Вы не увидите его никогда. И ни я, никто. А впрочем, как знать, мёртвые, говорят, иногда возвращаются.
