Летяга отметил про себя, что они сверстники, только сам он был крепок, широк в кости и стрижку носил юношескую, по моде, а мужичонку грызла какая-то сухота: щеки были обугленные, запавшие, шея жилистая, только руки торчали из рукавов ватника громадными сизо-красными клешнями.
- И много у вас сетями ловят?
- У кого есть, те ловят, - пробурчал мужичонка, потом вдруг хмыкнул: А есть, почитай, у всех. У кого дедовские, у кого нонешние, капроновые - без рыбы не сидим. Это те не Москва, сюда живого карпа не завезут.
- Это да, - согласился Летяга, безучастно проглатывая упрек.
Мужичонка помялся, потом вдруг воровато порскнул в кусты и вывалился оттуда весь мокрый, с двумя длинными гибкими орешинами, на которых болтались снасти, пристроил их в лодке и вместе с Летягой стал смотреть, как выплывает из камышей напарник. За напарником волочился шлейф косматых сине-зеленых водорослей. Он встал, пошатываясь, и, пятясь, вышел на берег. Летяга принял ружье и пояс вместе с куканом, который крепился к поясу карабином. На кукане трепетали нанизанные щурки, плотва и мордастый луноподобный лещ, стремительный даже в связке - плотва на воздухе электрически затрещала, лещ свирепо зашлепал косым хвостом, а потом еще долго бился в траве, расталкивая сомлевших щурков и заставляя напарника хмурить брови как-то очень грозно и повелительно, словно лещ был ручным и не по делу капризничал.
Летяга раздел напарника, всучил ему кружку и плеснул в дымящийся бурый чай немного портвейна, потом сам отхлебнул и предложил мужичонке - тот молча посмотрел, вытер руки о ватник и приложился к бутылке. Напарник выпендривался и заливал про рыбину, которую он по нечаяности упустил. Летяга не слушал, сосредоточенно раздевался и готовил озеро для себя. Порывами налетал ветер, трава блестела, на голую шею липли нежные, как паутина, нити измороси. Мужичонка задумчиво слушал напарника - тот болтал взахлеб, словно спешил выговориться за полтора часа немоты.
- Ну, ладно, - сказал Летяга, надел маску и упал в воду.
Он плыл вдоль берега, вдоль светло-зеленой рощи аира, и дважды ему нечаянно повезло: вначале он влет подстрелил линя, проплыл немного и вышел на дремлющую в засаде щуку. Летяга взбодрился. Вода вокруг свежо зеленела, стайка мальков музыкально выплывала из рощи, на зернистом песчаном дне дышали роскошные лопухи. Он прочесал заросли, потом поплыл к островку в полутораста метрах от берега. Теперь он был дирижаблем, проплывающим над чужой страной. Что-то сверкнуло в черных харовых водорослях, Летяга выстрелил, не попал, зарядил ружье и выглянул из воды: островок был крохотный, скорее отмель, куст серебристой ракиты и редкий тростник вокруг. Резко поднялось чистое, унылое дно. Место было пустое. Он пожалел, что забрался так далеко, потом увидел громадную, наполовину заметенную донным песком долбленку и поплыл над ней, инстинктивно опасаясь под водой всего человеческого. Нос челна висел над обрывом, который отвесно уходил вниз метров на семь. Летяга набрал воздуха, нырнул под нос и сходу наткнулся на громадного пучеглазого окуня, неразворотливого, как дредноут: окунь сверкнул на острие гарпуна, открыл рот и окостенел. Вода вокруг задымилась. Ловко, подумал Летяга, схватил гарпун и заторопился наверх, позабыв, что над ним долбленка, и тут его крепко ударило по загривку днищем. По спине почти сразу потекли струйки воды. Вынырнув, он на ощупь определил повреждение: три пальца вошли в дыру над лопаткой, а пальцы были что надо.
