- Похоже, ты у нас просто не до конца растаможенная, а? - спросил он, оскалив крепкие белые зубы.
- Это как? - не сразу сообразила она. - Непротраханная, что ли? Очень даже возможно. А нечего было, между прочим, - она обиженно надула губки, - нечего было выбрасывать презерватив. Мне без него страшно. И непривычно.
- А с ним, надо полагать, привычно и нестрашно, - развеселился Тимофей Михайлович. - Тогда позволь, на правах старого друга, задать нескромный вопрос: у тебя кто-нибудь есть, кроме меня? Из мужчин, я разумею...
- Пока нет, - сказала Анжелка.
- Но ведь были, так?
- Ты давишь на меня своим интеллектом, Дымшиц, - съязвила она. - Был один солидный дядечка, лидер независимых профсоюзов, отдыхал со мной прошлым летом в "Морском прибое" - то со мной, то на мне, замучался отдыхать. А еще один мальчик позапрошлым летом в Артеке...
- Понятно, - сказал Дымшиц. - И как?
- А никак, - честно ответила Анжелка, подумала и добавила: - Так себе. Сам видишь, как.
Тимофей Михайлович ухнул в себя стакан водки, задумчиво пососал маслинку и оглянулся на емкости:
- Как бы мне, елы-палы, не закрутиться с этим делом...
- Наверное, я какая-то не такая, - сказала Анжелка. - Бесчувственная, наверное.
- Ты что, ни разу не кончала со своими боссами-пионерами?
- Почему не кончала, очень даже кончала. Только не с ними.
Дымшиц посмотрел, вздохнул и сказал:
- Я тебя внимательно слушаю, душа моя. Я, можно сказать, весь внимание.
Анжелка разлеглась на боку и, поигрывая полой халатика, стала рассказывать, одновременно забавляясь реакцией Дымшица: он внимательно слушал, однако на каждый разлет полы реагировал с четкостью автомата - взгляд послушно упирался в пах, а зрачки суживались, словно включался дополнительный источник света.
Первый и единственный раз она кончила осенью девяносто первого года, когда училась в девятом классе. Ей нужны были зимние сапоги, и мама по старой памяти отправила Анжелку в "Петровский пассаж", к знакомому товароведу: "Найдешь, сказала она, - на третьем этаже Нину Васильевну, она тебе подберет". Анжелка пошла, выбрала, поблагодарила Нину Васильевну, запихнула обувную коробку в пакет и пошла бродить по обшарпанному, пораженному мерзостью запустения пассажу. Был самый пик агонии госторговли. Через месяц пассаж закрывался на реконструкцию, склады опорожнялись, выбрасывая на полки залежалый товар в "комплекте" с остатками дефицита, и толпы покупателей во главе с перекупщицами, смуглыми фиксатыми тетками в пуховых платках, осатанело штурмовали прилавки. В одной из секций, закрытой для приема товара, сгружали модные прозрачные зонты-кабинки. Анжелка, подглядев в щелочку, прилипла к стеклянной двери - она давно о таком мечтала, - а вокруг постепенно скопилась толпа, прижало - не продохнуть, потом дверь подалась, и бабы с визгами, криками, бранью ринулись внутрь. Анжелку щепкой прибило к прилавку, прижало пахом, возило и терло по прилавку напором обезумевших женщин - она кричала и ругалась, как все, а потом замолчала, закусила губу, молча протягивала продавщице деньги, наблюдая себя как бы со стороны или сверху, словно ее затоптали еще на входе - в паху сладкозвучно ныл колокольчик, до зонтиков было рукой подать, вокруг пыхтели, стонали, умоляли, давили, а колокольчик в паху щекотно дребезжал, заунывно гудел, набухал звонами, куполами, звездами, потом ухнул вниз и взорвался горячим медом. Анжелка почувствовала себя арфой, стянутой вибрирующей струной позвоночника: она сладко зазвучала внутри себя, промычав снаружи, и наконец-то смогла привлечь внимание продавщицы...
