* * *
14 октября 1941 года. День, который Гитлер назначил последним сроком взятия города на Волге.
Утро ясное и холодное, в воздухе витает запах гари. Небо, высокое, застыло в ожидании чего-то грозного. На его фоне вдали — дымящиеся развалины.
Стояла в то утро необыкновенная, необъяснимая, настороженная тишина в районе Тракторного. Кто познал тишину перед боем, тот знает, как обострен бывает в эти минуты слух солдата, точно в последний раз к тебе приходят все звуки живого мира. И вот в эту подозрительную тишину издалека-далека вошел прерывистый звук и по окопам пробежал говорок: «Летит!»
Алексей услышал гул приближающихся бомбардировщиков сквозь тяжелую утреннюю дрему. Выработанный на войне инстинкт в какую-то секунду, какой-то миг заставил его сбросить сон. Алексей открыл глаза. Помполит дивизиона Филимонов, ночевавший в этот раз в одном ровике с ним, уже бодрствовал. Сидя на корточках, он торопливо свертывал самокрутку. Слева от помполита Алексей разглядел Черношейкина. И уже в какой раз привычно подумал: «А все ж, брат, честное слово, с твоего отца иль деда Горький писал Челкаша». Алексею нравился этот немолодой чернявый солдат-усач. Он всегда подкупал лейтенанта и других своим оптимизмом, какой-то особой солдатской мудростью.
Алексей посмотрел в небо. Оно все до горизонта было закрыто стаями фашистских машин. Самолеты шли на их передний край. Они шли низко. Алексей мог разглядеть на первых бомбардировщиках черные, обведенные белой краской кресты.
— Прорвало… — вслух подумал Черношейкин.
Борис Филимонов торопливо чиркал кресалом. Но трут не загорался. Борис продолжал трудиться и уже, казалось, не обращал внимания на приближающиеся самолеты. Словно все дело было в том, успеет он прикурить или нет. Наконец на трут попала искра, обгорелый конец нитчатого шнура задымил. Комиссар жадно затянулся и, выпуская дым, обволок лицо голубоватым облаком.
— Теперь порядок!
И в этот миг земля будто раскололась.
Когда бомбежка ослабла, в короткие секунды между разрывами бомб Алексей с тревогой бросил взгляд на Черношейкина и тут же перевел его на Филимонова, на Степана Кухту.
Кухта лежал в углу окопа, присыпанный землей. Степан не шевелился.
И хотя бомбардировка была тяжелой, основному удару фашистской авиации подвергся шестигранник впереди, в четырехстах метрах от них (так они называли шестигранный квартал). Там поднималась к небу красно-черная стена огня, дыма и пыли. Казалось, там горело все, даже воздух. Волны вражеской авиации все накатывались и накатывались на наши позиции.
