На вокзале в Орле мы пересели уже в другой поезд. Я занял место в купе и только тут, узнав, что этот санитарный поезд направляется в Варшаву, заплакал.
День за днем, ночь за ночью поезд мчался по белой заснеженной равнине. Брянск. Смоленск. Минск. Это были этапы на пути к родине. Мы выгрузились в Острув-Мазовецке и прибыли в промежуточный лазарет24. Там прошли дезинфекцию, вымылись, получили чистое белье и улеглись на кровати. Все. Теперь больше мы уже не будем мерзнуть и голодать на позициях. Можно было сколько угодно спать. Это не укладывалось в наших головах. Словно осуществились лучшие мечты. Ведь мы знали только землю, покрытую снегом и льдом. И испытывали перед ней постоянный страх. Тоска по родине нападала на нас. И в то же время, как это ни странно, мы хотели бы вернуться назад, в Россию. «Внезапный страх охватывал нас при воспоминании о всей красоте и благополучии на нашей родине. И мы оглядывались на Россию, на этот белый зимний ад, полный страданий, лишений и смертельной опасности. Мы не знали, что делать с нашей жизнью. Мы боялись возвращения домой и чувствовали только вызванные непрерывным пребыванием под огнем воинственные опустошения в нашей душе». Я не мог заснуть и лежал, бодрствуя далеко за полночь, слушая музыку по радио и вспоминая прошедшие месяцы. Это было полугодие, которое казалось мне десятилетием. Снова мне предвиделся штурм Щигров и отступление из Валово, адвент и война в условиях жгучего мороза. Ночью я внезапно услышал после тихой джазовой музыки начало 1-й сонаты Бетховена и, внимательно слушая эту торжественную мелодию, снова и снова вспоминал о той жизни, которая осталась за порогом войны.
Так проходило мое возвращение домой.
Но пока в моей жизни еще не было ощущения чего-либо стабильного. Я все еще находился на пути из польской зимы и оттепели в раннюю весну своей родины. Из окна поезда, куда нас посадили, я видел леса и горы, которые любил, чувствовал запах пашни, аромат лугов и ощущал спокойствие мира. Во Франкфурте-на-Майне закончилась моя поездка по чужим западным странам. Наконец-то я мог спать в своей кровати.
В Страстную пятницу я стал записывать первые впечатления от приключений в России. Однако я не мог найти им завершение. Но, как рассказчик, не видел пока другого пути, кроме самоубийства. Да, я прошел жизнь, в которой ничего не приобрел, но многое потерял. Но так мне предсказали звезды.
Снова и снова читал я свое страстное обвинение, и все же каждое слово казалось мне теперь ошибочным. В игре, иронии, ожесточении и безнадежности еще раз открылась мне вся опасность войны. Однако я мог проклинать ее, ненавидеть и отрицать только в дороге. Я должен был снова учиться говорить «да» в своем абстрактном нигилизме. Иначе я не мог продолжать жить.
