— Очень! — Таня подняла голову.
— У нас с вами вкусы сходятся, — улыбнулась Лиза. — Мы с мужем эту вещь любим больше всего. Когда он был в Германии, уже после войны, мне было очень трудно одной. Детей еще не было. Приду домой с работы, и тоскливо, тревожно так… Вот я поставлю эту пластинку и слушаю, слушаю… А наслушаюсь — полегчает, как будто с ним поговорила.
— По-моему, в каждом человеке заложено музыкальное зернышко, — все так же задумчиво сказал Ярцев. — Нужны только условия, чтобы оно дало ростки. Со мной так, видно, и получилось. Вообще, это грустная история…
— Расскажите, — несмело попросила Таня.
Вначале Ярцев не ответил. Он продолжал думать о чем-то, возможно, вспоминал. Несколько минут прошло в молчании. Лиза перебирала пластинки. Алексей листал книгу.
— Да… — сказал, наконец, Ярцев, — это навсегда останется в памяти. Как будто снова все перед глазами проходит…
Он замолчал. Потом начал рассказывать. Сперва говорил с большими паузами и как будто сам для себя, забыв о присутствующих. Но чем дальше, тем повествование его становилось все более стройным.
— Не забуду тот вечер, — говорил Ярцев. — Это было здесь, на Урале, в феврале 1942 года… Я только что кончил танковую школу… Собирался на фронт… Наша танковая дивизия состояла из добровольцев… Они тоже прошли специальную подготовку… Накануне отъезда на фронт для нас был концерт в Новогорском оперном театре… И вот среди известных артистов оказалась совсем неожиданная «артистка» — девчурка лет десяти-одиннадцати, кажется, ученица Новогорской музыкальной школы… Славная такая, светловолосая, с косичками, с большими озабоченными глазами. Помню, она вышла на сцену робко, неуверенно, не решаясь даже сразу сесть за рояль. Должно быть, смутила встреча: в зале очень долго и настойчиво ей аплодировали… За рояль она села осторожно и играть начала не сразу: смотрела на клавиши, склонив голову, и выглядела такой крохотной, такой беспомощной рядом с огромным, неуклюжим роялем. Но в то время я испытывал чувство какой-то особенно теплой, хорошей радости при виде этой девочки — это трудно передать словами! Она играла до-минорный этюд Шопена… Его называют еще «революционным». Начала вдруг. Ее маленькие руки с тонкими пальчиками упали на клавиши, и я вздрогнул от неожиданности и удивления — с такой силой звуки хлынули в зал, как водопад — стремительно, неудержимо! Я слушал и чувствовал, как с каждым тактом во мне напрягаются мышцы. Пальцы мои впились в подлокотники кресла… Никогда я не слушал музыки с таким восторгом, с таким нервным напряжением. Сколько я пережил, сколько передумал в те минуты!
