Самоха покрутил в руке пергамент и помотал головой.
— Вот, — поднял вверх указательный палец Клепила, — а язык, между тем, тот же самый, только буквы другие. Всех дел выучить тридцать восемь букв. И все, сиди себе, как большой вельможа, да читай всякие хурридские манускрипты.
— Да я это письмо южное первый раз в жизни вижу, — возмутился Жуч. — На кой оно мне сдалось!
— О, Жуч, — протянул Клепила, — жизнь наша полна таинственных неожиданностей и невероятных сюрпризов. К примеру, знаете ли вы, господа грани-чары, что спасли нынче из рук свирепых менкитов не кого-нибудь, а саму принцессу Ольвию, младшую дочь хурренитского короля Гуго Семнадцатого, чье симпатичное лицо вы можете видеть на этой увесистой золотой монетке.
— Ну и рожа! — подкинул Самоха монету на ладони. Действительно толстая физиономия подпертая тройным подбородком, даже несмотря на крошечный размер изображения, вид имела чрезвычайно кровожадный.
— Вот, — продолжал Клепила, с некоторым усилием разбирая вязь хурренитской грамоты, — а едет принцесса Ольвия, внимание, Жуч, в сопровождении знатных дам. Ну, имена их вам все равно ничего не скажут, сами потом разберетесь чем княжна Генида Ло отличается от баронессы Тугенвиль, если повезет, конечно. Так вот, едет принцесса Ольвия не куда-нибудь, а прямиком к своему жениху, сыну правителя Отиля Бартоломею Длинному. А, нет, извиняюсь. Это правителя Отиля зовут Бартоломей Длинный, а сына его зовут Варфоломеус Синеглазый. Прекрасно, не правда ли?
— Что-то мы никакой принцессы не видали, — недоверчиво произнес Жуч.
— Вы ее может, вообще, не увидите. — сказала Мелита. — Она, может быть, всю дорогу так и просидит в роскошно убранной каюте, в окружении Гениды Ло и этой, как ее, баронессы Тугенвиль. А ваше дело там маленькое, подставлять головы под чужие мечи. Совсем Черный с ума с сошел, словно не двое у него сыновей, а дважды двадцать.
— Легок на помине, — сказал Клепила.
И все услышали, как проскрипели ворота, а затем на лестнице раздались тяжелые шаги Пайды Черного.
— Гуляете? — спросил он, входя в комнату и целуя Мелиту в губы. — Дело.
— Ругаю тут тебя. — сказала Мелита. — Белый-то с тобой?
— Засел с Лисенком у Корнелия в корчме. То ли его невеста бросила, то ли Лисенок невесту бросил. Их там не разберешь. Придет, куда денется.
— В корчме! — присвистнул Клепила, у которого были какие-то старые счеты с корчмарем. — Как же, как же, замечательный повар, наш корчмарь Корнелий Лупа. Намедни иду через площадь, а впереди ползет хорошая, жирная сороконожка. Уже подрощенная, вот, как, примерно, отсюда и до той стены. Я было зажмурился, чихнуть. Глаза открываю — нет сороконожки, и только дверь в корчме, тихонько так — стук! Через малое время возвращаюсь той же дорогой, а поварята с порога уже зазывают: Добро пожаловать, дорогие гости, на отварную телятинку! Народ же ест и удивляется: Это где же Лупа телятинку раздобыл? — Ясно где, сама приползла. То-то, думаю, так вот отчего мух вблизи корчмы не видать? Ну, ясно отчего, жить хотят. Уж и за себя начинаю опасаться, подойдешь близко и — хлоп! вот ты человек, а вот свиная запеканка в горошке. И запивать тебя следует не чем-нибудь, а непременно лихотским светлым, которого, по счастью, последняя бочка всегда найдется в подвале, благо вода в Мсте не переводится.
