– Ну, а ты?
– А я прогнала.
– А он?
– Ушел.
– Так… – промолвил Петр Васильевич – через какую-то тесноту, вставшую в груди, под самым сердцем. – Это он опять придет… Так не отстанет… – сказал Петр Васильевич в раздумье. Он знал настырность Володьки. неотвязное его упорство: уж если чего захотел, надумал – будет домогаться, пока не добьется.
– Наверно… – согласилась Люба. Она сорвала травинку, стала крутить ее в пальцах. – Ты думаешь, с чего это он? Я ведь его насквозь вижу… Слух до него дошел, что я хочу развод оформлять. А это – плати на детей. Сейчас я с него не спрашиваю, не дает – и не надо. А если развод по суду – это уже закон. Ему это не интересно. А то бы он сам давно развод оформил. Он уже с полгода ходит к одной, тут, на станции она, пакгаузная весовщица… Была замужем, теперь безмужняя… У ней всегда и выпить, и закусить, – полночь, за полночь…
– И что ж он тебе говорил? – не выдержал Петр Васильевич.
– Давай старое забудем, дети у нас, надо об детях думать…
– Много он думал эти года-то! – с сердцем сказал Петр Васильевич.
– А пришел – хоть бы принес им что. Или приласкал, погладил… Они на кушетку залезли, сели напротив, глядят, испуганные такие, отвыкли ведь вовсе, знают только по названию – папа, а подойти боятся. И уходил – даже не глянул.
Пальцы ее шевелились нервно, мелко, она рвала травинки, не замечая, что делают ее руки.
– И все такой же самонадеянный, горделивый. «Пожалеешь, локотки кусать будешь! Кому ты что доказать хочешь?» По себе судит. Он когда что делает – так непременно не просто, а выставиться, что-то обязательно кому-то доказать. И думает, все люди такие…
Она стала говорить дальше – просто о Володьке, какой он, но это было уже то, что Петр Васильевич знал сам, слышал от нее и раньше. Потом она замолчала и долго сидела так.
И он молчал. Что было сказать ему Любе?
– А с другой стороны… – проговорила она вдруг, в каком-то трудном для себя размышлении, – Павлик и Андрюшка уже спрашивают, терзают просто: мам, а почему папа с нами не живет? Непонятно им. Играют на улице, в садике, у всех детей папы, – как им объяснить? Но опять же – подумаешь: что он им даст, чему научит? Какие привычки привьет? Плевать куда попало, мат через каждое слово вставлять? Он даже бравирует этим, хамством своим, это для него как доблесть какая-то мужская. Скажешь ему – вилку возьми, что ж ты руками мясо рвешь, о штаны их вытираешь! «Нам, татарам, один хрен!» Поговорка у него такая любимая. Он, конечно, еще хуже говорит, ты понимаешь… Просто бесит его, когда про его замашки скажешь, нарочно старается их выставлять, еще грубей, назло, – ах, так? так на ж тебе! Малолетками они сначала это переймут, а потом он их и другому научит – фальши своей, показушеству на людях. Он ведь для выгоды каким надо прикинется, умеет, ты это знаешь. И понимают люди, что врет, а проходят эти номера. Он и на собрании нужную речь скажет, не хуже штатного оратора, все идейные слова заучил, всегда они при нем, полный набор…
