Но Петр Васильевич только подумал все это про себя, а вслух ничего не стал говорить: что спорить, не самой «Сельхозтехникой» так придумано… Другая пришла ему мысль: увидит ли он этот пруд, что начал строить их колхоз? Давно собирались… Если даже и встанет к осени плотина, то нальется пруд только следующей весной, полыми водами. Задумано хорошо: протянется водная гладь по лощине километров на десять. И поля орошай, и рыбу разводи…
Птичий гомон в парке не умолкал ни на минуту, только менялся в тембре, в силе звучания. Прогретая солнцем земля источала сладкий, кружащий голову дух, – дивно хорош был мягкий весенний день, с ярким, но не жгучим еще солнцем, с порхающими бабочками, с легким пухом облаков, плывших в вышине, над деревьями парка…
Люба достала из сумки бутылку молока, заткнутую полиэтиленовой пробкой.
– Поешь, утрешнее…
Без Любы Петр Васильевич и Анастасия Максимовна не держали коровы. Нелегкое это дело – добывать корма. А как вернулась Люба – Петр Васильевич тут же купил корову. Ради детишек. Покупал заглазно, в соседнем селе, по чужому совету и очень был смущен, что так необычно для себя действует – неосмотрительно и скоро. Но корова и вправду оказалась хорошей, с добрым молоком.
Он распечатал пробку, глотнул – в рот потекли одни густые, сладковатые сливки. За корову заплатили дорого. Петр Васильевич снял с книжки почти все, что было прикоплено, но он не жалел. Порадовался и тут, что дом их с молоком. Что бы ни случилось дальше, пусть даже Люба останется на одной своей библиотечной зарплате – а детишки все же не оголодают, главная пища у них есть…
Протянулась минута какого-то хорошего, сердечного, семейного молчания. Он пил молоко, а Люба сидела рядом, и им было умиротворенно и светло – оттого, что они вместе, друг возле друга, отец и дочь; так они чувствовали себя сильней, уверенней, чем порознь, защищенней от невзгод; какой-то покой лился в их души – как будто все недоброе отступило от них далеко, хотя все так же точно оставалось с ними: и неприятности жизни, и болезнь Петра Васильевича…
– Володька приходил… – сказала Люба тихо, отводя глаза в сторону, на зелень травы, покрывавшую пустынную площадь парковой куртины.
Петр Васильевич задержал движение руки, подносившей ко рту бутылку.
– Пьяный?
– Нет, трезвый.
– Чего ему надобно?
Люба помедлила, не ответила сразу. Все в Петре Васильевиче напряглось в неприятном, тревожном внимании к тому, что она скажет.
– Мириться предлагал.
