Артур врал. Он хорошо помнил это наше столкновение, в котором мне пришлось убить его, пусть и не по-настоящему, пусть только мысленно, в не на шутку разгулявшемся детском воображении. И это воспоминание настолько важно для него, настолько неприятно и пугающе, что он предпочел соврать мне. Соврал он очень натурально, естественно, но допустил небольшую ошибку, на которую я сначала и не обратил внимания. Он не отреагировал эмоционально на мой странный вопрос. Не рассмеялся над моей внезапной ностальгией, не удивился неуместности разговора, не стал выспрашивать подробности давно минувших дней, которые могли бы хоть как-то расшевелить его память. Но он ничего этого не сделал. Не задал ни единого вопроса, даже самого риторического — а за каким чертом мне все это понадобилось. И еще я понял — он помнил свою смерть. И очень, очень, очень этого боялся.
А теперь угадайте — какова его теперешняя специальность? Хирург-травматолог. Специализация — травмы позвоночника. Какой-то там пояс каратэ кажется здесь уже незначительным дополнением. Так, мелкая подробность.
Когда я до этого «допер», мне стало одновременно страшно и азартно. Страшно, потому что невостребованное ранее воспоминание, поначалу прошедшее мимо меня, мимо моего сознания, чуть ли не бульдозером прокатилось по чьей-то судьбе, ломая и давя уже готовящуюся основу, насыпь, щебенку и прокладывая дорогу совсем другую, на всем протяжении которой теперь развешены напоминания о вечном и уже неизживном страхе, ради чего, собственно, и пришлось сойти с тропинки мелкой пакости.
И еще меня охватил жестокий азарт — а с кем меня еще так столкнула судьба, где еще она повесила свой предупредительный флажок, сигнализирующий о наличии мин. Но я нескоро отыскал этот второй флажок, эту, теперь уже, черную метку.
Я вдоль и поперек прошелся по своему детству, раскопал всевозможные тайные могилы, извлек не один пыльный скелет теперь уже смешных, милых детских тайн.
После случая с Артуром я никогда не дрался. Открывшаяся в душе бездна снова была запечатана строжайшим запретом, и никакая обида, никакая драка, ссора, пусть и самая жестокая, с куражистым размахиванием ножами и шипастыми горлышками от бутылок, не могли выпустить этого Джина на волю. При виде драки, и даже самом ничтожном намеке на ее начало, я старался убежать, скрыться, а когда это не удавалось — просто стоял, пропуская удары, и не пытался защищаться ни единым движением. Кого-то это сразу же успокаивало, кто-то еще больше выходил из себя, и мне здорово доставалось, кто-то начинал презирать меня, а кто-то и уважать за хладнокровие.
