По утрам, выходя из хаты на улицу, в крепкий синий мороз, тут же оседавший инеем на края ушанки, на ворсистое сукно шинельного воротника, первыми звуками, кроме скрипа собственных шагов, Степан Егорыч всегда слышал мычание голодных коров на ферме, призывавших дать корм, не томить пустыми яслями. Слышать это жалобное призывное мычание было му́кой для Степана Егорыча. Коровы мычали и раньше, но теперь их голоса, казалось, были направлены именно ему, Степану Егорычу. Каждый коровий мык точно игла проходил сквозь его сердце, и оно начинало глухо ныть. С подвозкой соломы, как он и предвидел, стало совсем тяжко. Теперь волы уже не могли идти по целинному снегу, метели подбавили его еще, волы тонули по брюхо и через десять – двадцать шагов безнадежно останавливались. А скирд от скирда стояли на порядочных расстояниях; когда один кончался – к другому приходилось торить полкилометра, а то и больше, новой дороги, Василиса и Машка Струкова ездили каждый день, на это уходило все светлое время, а успевали они сделать лишь одну ездку и привезти когда трое, а когда всего лишь двое саней – на большее ни у них, ни у волов не хватало сил.
Степану Егорычу явилась счастливая мысль: сбить из толстых досок клин-снегочистку. В него впрягали пару волов, разваливали клином надвое снег, на ширину саней, а сзади двигался уже остальной обоз. Каждый раз, когда возвращались Василиса и Машка, казалось, что соломы привезено достаточно. Но коровы поедали быстрей, чем управлялись подвозчики, в запасах не оставалось нисколько, и Степан Егорыч думал со страхом, что если опять задует серьезный буран, суток на трое, на четверо, – тогда и вправду придется раскрывать с коровника крышу, только в этом и будет спасение…
Другою му́кою Степана Егорыча, тоже по утрам, были просьбы эвакуированных женщин о продуктах. Иные для этого приходили в правление еще раньше, чем он. Дерюгин давал скупо, в обрез, только-только перебиться; ему все казалось, что много и часто просят, хотя просили не много и не часто, а только когда наступал самый край. Дерюгин мерил по быту и достатку местных, забывая, что местные в своих стенах, что кое-какой припас от прошлых годов у каждого обязательно есть, что огородная земля ходила летом не пустой, а беженцы – это люди без всего, одни только руки у них да дети, которые просят есть. Иные, уходя от немцев, оставили все до последнего, даже ложки, миски своей не имеют, только тем и пользуются, что дали из милости хозяева. Степан Егорыч уже побывал в домах, знал, видел это – кто как бедует.
