Краем глаза это заметил Чугункин, и постарался вовлечь в разговор уже зевающего комбата.
— Кстати, а как тут в мое отсутствие вел себя товарищ пленный? — справился комиссар у Аристархова.
— Просил отпустить, — не стал скрывать комбат.
— А в самом деле. — улыбнулся Чугункин. — отчего бы и не отпустить товарища Геллера?
Аристархов неопределенно мотнул головой, дескать, решайте сами.
— Впрочем, может, вы присоединитесь к нам? Рабоче-крестьянской армии нужны квалифицированные командиры.
Геллер улыбался широко, совсем не пытаясь скрыть свою радость: очевидно, что оставаться пленным ему остается немного.
— Нет, спасибо… — ответил Геллер. — У меня имеется совершенно иное задание. К сожалению, не имею права его разглашать…
Чугункин едва не всплеснул руками. Определенно, наш человек, бдительный, умеет хранить секреты. А вот если бы его расстреляли, кто бы выполнил задание Партии?
В том, что Геллер выполняет задание Партии, Чугункин практически не сомневался.
-//-
…Прощались довольно тепло.
Пленному не только вернули коня, но выдали сухой паек на три дня. Отсыпали бы и дефицитных патронов, но пулемет Рихарада использовал вовсе редкие, французские…
Когда за Геллером простыл след, Аристархов наконец заговорил:
— Ваш Мышковский — грабитель… Гангстер. И мы отпустили бандита…
— Да полно вам. И Мышковский, и ваш знакомый — наши, благородные революционные разбойники. Те, кто отбирает деньги у богатых… И отдает их партии.
— А как же бедные?
— Ну сами подумайте — что можно отобрать у бедных? Как говорил Маркс: только цепи…
Пролетарию нечего пропивать кроме золотых цепей буржуазии! — подумал Евгений.
Но промолчал…
Если вдуматься, в обезлюдевшей деревне нет ничего странного.
Всякое случается: молодежь тянется в города. Сначала в ближайший, потом побольше. Самые удачливые умирают в столицах. Старики и неудачники доживают век самостоятельно в деревнях.
И наступает день, когда последний, похоронив предпоследнего, умирает в своей постели или падает лицом меж недополотых грядок капусты.
Или вот бывает, положим, живет народ, никто его не трогает. Или почти никто. И соответственно он никого не беспокоит.
Но приходит время, и что-то меняется, появляется на ровном месте. Не то шило в заднице, не то бес в ребро, не то луч из космоса лупит в голову. Или же напротив — в ту же голову бьет иное, довольно приземленное вещество.
И народ срывается с места, закладывает детей и жен, рубит лодки, из домов переселяется в повозки. Идет войной на ничего не подозревающих соседей. Или просто идет… Но оставляет за собой вытоптанную степь. И волей-неволей другим народам надо срываться с насиженного места, уступая проход спонтанным переселенцам.
