Он схватил ближайший из них, ощущая сильный запах тлеющего ковра, и ринулся к лестнице... И все же у него хватило времени вспомнить ту историю, которую он прочитал, будучи ребенком. "Прекрасная жизнь" какого-то парня по имени Джером Биксби; она рассказывала о маленьком ребенке, который поработил своих родителей с помощью своей сверхъестественной силы, держа их в вечном страхе; это было нескончаемым кошмаром, где за каждым углом подстерегала смерть, и вы не знали... не знали, когда приступ охватит ребенка.
Чарли ревела, сидя на попке у нижней ступеньки.
Энди резко повернул ручку огнетушителя и стал поливать пеной пламя, заглушив его. Он подхватил медвежонка, шерсть которого покрылась точками, пятнами, хлопьями пены, и снес его вниз.
Ненавидя себя, но как-то интуитивно понимая, что сделать это нужно, необходимо провести черту, преподать урок, он почти что прижал медвежонка к испуганному, заплаканному лицу орущей Чарли. Ох ты, сукин сын, думал в отчаянии он, почему бы тебе не пойти в кухню, не взять нож и не сделать по порезу на каждой ее щеке? Пометить ее таким образом? И его мысль заклинилась на этом. Шрамы. Да. Именно это он должен сделать. Выжечь шрам в ее душе.
— Тебе нравится, как выглядит медвежонок? — заорал он. Медвежонок почернел, и его тепло в руке было теплом остывающего куска угля. — Тебе нравится, что он обожжен и ты не сможешь с ним больше играть, Чарли?
Чарли ревела благим матом, кожа ее покрылась красными и белыми пятнами, она всхлипывала сквозь слезы:
— Пааааа! Медвежонок! Мой медве-е-жо...
— Да, медвежонок, — сказал он сурово. — Он сгорел, Чарли. Ты сожгла медвежонка. А раз ты сожгла медвежонка, ты можешь сжечь и мамочку. Папочку. Больше... никогда этого не делай! — Он наклонился к ней, не касаясь ее. — Не делай этого, ПОТОМУ ЧТО ЭТО ПЛОХОЙ ПОСТУПОК.
— Паааааааа...
Какое еще наказание он мог придумать, чем еще напугать, чем внушить ужас? Поднял ее, обнял, ходил с ней туда-сюда, пока — совсем нескоро ее рыдания не перешли во всхлипывания и сопение. Когда он посмотрел на нее, она спала, прижавшись щекой к его плечу.
Он положил ее на тахту, направился к телефону и позвонил Квинси.
Квинси не хотел разговаривать. В том, 1975 году он служил в большой авиастроительной корпорации, и рождественские открытки, которые он каждый год посылал семье Макги, сообщали, что работает он вице-президентом, ответственным за душевное спокойствие персонала. Когда у людей, делающих самолеты, возникают проблемы, считается, что им следует идти к Квинси. Квинси должен разрешить их проблемы — чувство отчужденности, утраты веры в себя, может, просто чувство, что работа обесчеловечивает их, — и, вернувшись к конвейеру, они не привернут винтик вместо шпунтика и потому самолеты не будут разбиваться, и планета будет спасена для демократии. За это Квинси получал тридцать две тысячи долларов в год, на семнадцать тысяч больше, чем Энди. "И мне ничуть не совестно, — писал он. — Считаю это не большой платой за то, что почти в одиночку держу Америку на плаву".
