«На дне моей жизни, на самом донышке, захочется мне посидеть на солнышке, на теплом пенушке…» – вспомнились ему когда-то читанные а может быть, слышанные по радио стихи. С тех пор они ни разу не приходили ему на ум, не возникали в памяти, а сейчас всплыли сами, и при этом так, как будто слова эти были его собственными, самостоятельно родившимися в его душе или неслышно подсказанными той легкой грустью, что была в увядании древесной листвы, в еще горячем, но тоже уже по-осеннему теряющим свою прежнюю силу солнечном свете ласковом тепле трухлявого пня, на котором он устроился со своей больной ногой.
«Я думу свою без помехи подслушаю, черту подведу стариковскою палочкой…»
Он слегка усмехнулся от этих скользнувших в нем вслед за первыми слов полузабытого стихотворения, автора которого он не помнил, не смог бы назвать. А что, – было в его незаметной со стороны усмешке, – разве не так? Именно так. Вот и пришла к нему, выражаясь языком счетоводов, конторских служащих, пора подбивать «бабки», подводить заключительные итоги. Прикинуть какими же галочками отмечен его довольно длинный жизненный путь, что подарила и что отняла, а чем и больно ушибла его жизнь. И что подарил ей он сам. Или, же как случается совсем не так уж редко, все пролетело впустую, зазря, без особого следа. Ни одной стоящей зарубки не достойно оставляемое им за собой…
Подчиняясь чувству, что вызвали прозвучавшие в нем слова, он взял выпущенную из рук палку и провел на сером песке у своих ног четкую черту, как бы наглядно, зримо обозначая, что он в самом деле находится у последнего своего рубежа, а дальше уже не сто́ит и заглядывать, бессмысленно и бесполезно. Там, за чертой, для него ничего уже нет и не будет. Только та пустота, даже не мрак, а неизвестно что, куда погружаются, в чем исчезают все, кому вышли отпущенные сроки. Все его естество не хочет туда, противится изо всех сил предстоящему последнему шагу, но таков удел каждой земной жизни, с ним не поборешься, его не одолеешь. Он, это удел, постиг уже бесчисленные миллионы существ, таких же, как он, седенький лысоватый старичок в потертом плаще, облезлой кепке. Подходит, подходит и его очередь. Принимай, старичок, назначенную долю, она ни для кого не знает исключений…
Его жизнь вообще могла не состояться, исчезнуть без всякого следа еще во младенчестве, до того, как пробудилось его сознание, стала работать память, закреплять в себе самые первые картинки окружающего мира. Собственных впечатлений об этом случае в нем не сохранилось, об этом ему, подросшему, рассказывала мама.
