— Тася тоже любимая ученица Михаила Герасимовича! — бухнула при всех Анна Васильевна. (Все-таки она бестактна!)
Подруги молча посмотрели на меня, удивляясь почему.
Студенты считают меня несколько легкомысленной, должно быть, потому, что я всегда шучу. Когда я получаю на экзаменах высшую оценку, они говорят: «Тасе что — ей легко дается — просто способная от природы!» Выходит так, я вроде полудурочки, но от природы мне легко дается! Дома-то знают, что это далеко не так. Знает и профессор.
Он, действительно, относится ко мне с большим уважением. Я, собственно, не знаю за что. Он один поддержал меня в тот тяжелый день, когда все в институте набросились на меня за то, что я осмелилась полюбить женатого человека.
Какая ирония судьбы… Теперь Вася свободен и снова добивается меня, а я уже не могу его любить. Потому что не уважаю!
Мне вдруг стало так тяжело на сердце. Я испугалась, что заплачу, и подошла к окну… Хорошо, что пускали фейерверки в Измайловском парке. Квартира профессора выходит окнами на Народный проспект. За открытыми настежь окнами шумела ночная Москва. До чего хочется быть счастливой!!!
Стучат, стучат колеса. Вагон бросает, шатает. Кузя удивляется, почему профессор предпочитает этот «обветшалый» вид транспорта. Самолет подбросил бы нас за несколько часов. Некоторые члены экспедиции улетели на самолете. А мы, молодежь, — с Михаилом Герасимовичем. За окнами то густая тайга — там темно и сыро, то безобразные вырубки. Профессор бранится на весь вагон: «Вот мерзавцы, весь подрост погубили!»
Мне не хочется ни с кем говорить: измотана до предела. Заняла верхнюю полку и там отлеживаюсь. Последние дни в Москве были непомерно тяжелыми. Василий решил во что бы то ни стало объявить меня своей женой до экспедиции.
Это было тягостное объяснение! Он плакал, как баба, — злые, скупые, мучительные слезы. Такой крепкий, здоровый мужик. Нервы ему изменили совсем.
— Ты сходи к невропатологу, — посоветовала я от всей души. Новый взрыв чувств. На этот раз гневных.
— Ты злопамятна, Таиска! Теперь я тебя понял!!! Ты не можешь простить, что я тогда испугался. Пошел на попятную. Да, я испугался. Мне грозили со всех сторон: деканат, бюро, райком…
— Соседи, знакомые, родные жены… — подсказала я машинально, но что-то во мне словно оборвалось.
— Я — коммунист! — сказал он (какой там коммунист!). — Что я мог поделать? Моя покойная жена… Она же была истеричка. Она на все была способна. По-своему она была права. Ведь Майя примирилась со всем, давала мне полную свободу, лишь бы я оставался в семье. Ведь у нас рос сын.
