Это он сообщил по-английски. И как я понял, нарочно, чтобы оснастить проректора аргументами.
— Гёте тоже творил в пенсионном возрасте. И Толстой…
— Ну зачем такие сравнения?
«Неужели папа, полный неостановимой работоспособности и не представлявший себе жизнь без студентов, в общении с которыми молодел, — неужели он устроил все это лишь для меня? — второпях, но напряженно размышлял я. — И ради меня решил пожертвовать всем, что считал смыслом своего существования? Нет, такой жертвы я не приму. Ни за что!..»
Когда на беседу к проректору нас приглашали с папой вдвоем, я воспрял духом, усмотрев в этом знак гостеприимства и уважения. А оказалось, что это было задумано и подготовлено папой заранее! Кира пошла с нами без приглашения, будучи уверена, что ни один мужчина, если он мужчина, не будет огорчен её появлением. Она не ошиблась. Но в остальном новый путь резко обозначил для меня свою непредсказуемость.
Папа по собственной просьбе задержался в кабинете. И попросил, чтобы мы его не ждали:
— Мне нужно кое-что обговорить, объяснить…
Мы с Кирой вышли на оголтело устремленную, бурнокипящую улицу и свернули в садик. Погрузились в успокоительный зеленый оазис, чтобы выяснить отношения… Но покоя не обрели.
— Я не собираюсь строить свое счастье на костях отца!
Кира по-чингизхански сузила очи:
— Чьи кости тебе дороже — папины или мои, в конце концов? Или кости нашей с тобой семьи? А семья — это муж и жена! — Она предпочла бы сказать «жена и муж», но решила сделать дипломатическую уступку. — Чьи кости тебе дороже?
— Дороже всего для меня справедливость! И уж на ее костях я никогда не буду воздвигать свое благоденствие. Пойми и запомни.
Запомнить она, быть может, могла, но понять — никоим образом.
Переговоры происходили в обстановке не дружественной и в атмосфере полного взаимонепонимания. Так продолжалось часа два… То были и не переговоры — то была дуэль.
Потом мы, взирая в разные стороны, направились к зданию преподавательского общежития.
…Посреди стола лежал белый бумажный прямоугольник. А на нем папиной рукой было написано: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету!» И чуть пониже: «За Александра Грибоедова — Георгий Волынский».
А еще ниже был постскриптум: «Спасибо, сын! Поверь: «оскорбленного чувства» у меня нет. Я уже завершаю жизнь… А ты здесь должен приобрести международный авторитет — и вернуться домой победителем. Карета мне не нужна — до аэродрома доберусь до такси. Авиабилет у меня в кармане!»
