— Месть… — Датафарн вздохнул. — Отомщу одному, другому, а зло как было, так и останется в мире.
— Наплюй ты на зло, ради Охрамазды! Отомсти, и тебе сразу станет легче.
— Легче? Разве станет легче от мелочей, если я вижу несовершенство самого мира?
— Слушай, так жить нельзя! — возмутился Спантамано. — Что дальше?
— Дальше? — Перс скривил губы. — Вот залезу в какую-нибудь дыру и подохну.
"Конченный человек", — подумал Спантамано и, вытянув руку, стиснул пальцы в небольшой, но крепкий кулак:
— Ну, я не такой. Раз уж я родился, то возьму от мира все, что мне положено взять по праву живого человека!
Датафарн вдруг побледнел еще больше, закашлялся; изо рта у него хлынула кровь. Спантамано отшатнулся от него с брезгливостью здорового человека, но тут же устыдился, поддержал иранца под руку и крикнул слуг.
Те бережно сняли Датафарна с коня и положили в колесницу. После небольшой остановки, когда перс отдышался, отряд снова тронулся в путь.
— Ты не любишь персов, — прошептал Датафарн. — Зачем ты заботишься обо мне?
— Я не люблю тех персов, которые норовят меня съесть, — невесело усмехнулся Спантамано. — А тех, кто хочет со мной мира, — тех люблю.
Речи перса не оставили заметного следа в разуме согдийца, но зато заронили тревогу в его сердце. Чтобы уйти от недобрых предчувствий, он яростно погонял коня. Дорога, по которой продвигался отряд, была однообразной — те же нагромождения красных и черных скал, глинистые бесплодные предгорья, равнины, покрытые чахлой солянкой, что встречались Спантамано и в Сирийской пустыне, и к востоку от Тигра, и в стране персов, и возле Парфянских гор. Люди жаждали отдыха в тени платанов, у широкого бассейна, полного чистой холодной воды. Поэтому, когда на горизонте возникли синей извилистой полосой сады Наутаки, беглецы вздохнули облегченно и радостно.
Округ Наутака[19] был небольшим, но чудесным уголком в этой стране выжженных солнцем диких полей. По обе стороны дороги тянулись ряды приземистых, но богатых темной, густой, сочной листвой шелковиц. Между ними там и сям выступали кроны серебристых лохов. Журчала в каналах мутная, бегущая с гор вода. На пашне работали люди в белых одеждах.
Сама Наутака стояла на огромном холме. Над величественными глинобитными стенами, из которых торчали ряды полусгнивших балок, летали стаи голубей. Внизу, на площади перед воротами, шумел базар.
Ороба, о котором Спантамано много слышал, оказался человеком себе на уме. Перед гостями предстал длинный, сухой и кривой, точно ствол абрикоса, козлобородый старик в тяжелой, расшитой золотом одежде. Его худощавое смуглое лицо показалось бы даже красивым, если бы он не задирал так высоко свой нос, не кривил так спесиво губы, не выставлял так далеко подбородок. Чванства у Оробы было хоть отбавляй. Он держался так, словно владел не малым округом, а, по крайней мере, половиной белого света. Всем своим видом он выражал не подобающее среднему вельможе блистательное величие, и только иногда, когда взгляд его глубоких карих глаз падал на золотые предметы и вообще на что-либо дорогое, лицо Оробы на миг утрачивало горделивость и становилось хитрым, как у жадных и ловких проныр, торговавших на рынке перед воротами его родового укрепления.
