— Сбегу. Глафира меня отпустит, а от батьки сбегу, коли он доброго слова не понимает. Я — работник, а он меня ремнем.
8
Через два дня, как и было назначено, я пришел за ботинками. Порфирий Иванович сидел на пороге под навесом, откинув в сторону свою деревяшку. Он курил и смотрел, как я приближаюсь к нему.
— Здравствуйте, — противным, охрипшим от переживаний голосом приветствовал я его.
— Проходи. — Он подвинулся на пороге, давая мне проход.
У верстака стояла Вера и пестрой тряпочкой бинтовала палец. На меня она и не взглянула. Удлиненное, чуть скуластое лицо, с острым подбородком и тонким, несколько вытянутым носом, тонущие в темных кругах безмятежные глаза и маленький, с бледными бесстрастными губами рот еще больше, чем в первую встречу, напомнили мне старинную потускневшую от времени икону. Это была не земная красота, это была высшая красота, доступная только человеку, глубоко верующему в силу искусства.
Конечно, в ту пору не было у меня таких мыслей, мне просто нравилось все необыкновенное, и эта девушка так была непохожа на всех остальных, что мне она показалась красавицей. Да и не очень-то я в то время разбирался в девичьей красоте.
Кончив бинтовать, она взяла с верстака суровую нитку, из которой сучат дратву, и, держа один конец в зубах, примотала ею свой пестрый бинт.
Все еще не замечая меня, она попробовала, как сгибается палец, и мне показалось, что сейчас она уйдет.
— Подождите, — задыхаясь, прошептал я, выхватывая из кармана послание.
— Что это? — Она повернулась ко мне и ладонями прикрыла грудь.
Я втянул воздух с таким звуком, словно на меня неожиданно плеснули ледяной водой:
— Записка вот…
— Мне? — На ее бледных скулах вспыхнули красные пятна, и даже нос порозовел. — От кого же?
В сенях застучала деревяшка сапожника.
— Давай! — Выхватив записку, она исчезла.
— Вот, — сказал сапожник, — забирай.
Только сейчас я увидел великолепные солдатские ботинки, стоящие на верстаке. Коричневые, поношенные, но так ловко залатанные, что вполне могли бы сойти за новые. Ничего прекраснее я давно уже не нашивал. Связаны они были точно такой же ниткой, какой Вера обмотала палец.
— Это не мои, — пролепетал я.
— Если я тебе их дал, значит, теперь они твои.
Он всегда умел так сказать, что возразить было нечем. Но я все же попытался:
— Мои были черные.
С трудом усаживаясь на седуху, он усмехнулся:
— В свое время я тоже был черный, а стал сивый. Забирай и носи.
— Спасибо.
— Ладно, иди. — Он положил на колени доску, достал из ведра мокрый кусок толстой кожи и начал прессовать его ударами молотка.
