Андрей прислушался — сзади доносилось умиротворяющее бормотание мамы Люды:
— Ну, вот так, ну, вот и ладно, дочка моя умная, разумная, а головочку теперь сюда положи…
Андрей обернулся, взглянул в щель между креслами: кофейного человека как ветром сдуло, вон он сидит позади, у прохода, надутый, руки все в кольцах, аристократ, вождь, наверное, племенной, а мама Люда укладывала Настасью на двух свободных местах, укрывая ее коротеньким аэрофлотовским пледом. Настасья мучилась, лицо ее с прилипшей ко лбу челочкой и с зажмуренными глазами было белее наволочки. «О-ох», — простонала она неожиданно взрослым женским голосом. И Андрей поспешно отвернулся.
Видя, что мальчик не склонен поддерживать разговор, подсадной агент угомонился. Отвалив назад спинку кресла, он достал журнал «Крокодил», надел очки (это были замечательные, наверняка дорогие очки в массивной оправе с затемненными коричневатыми стеклами) и принялся сосредоточенно и серьезно изучать карикатуры, время от времени брезгливо отстраняясь, как будто бы там изображалась интимная жизнь земноводных.
Между тем тугая щечка ровесницы снова выступила из-за высокой, спинки кресла, гладкая, как молодой месяц, и на поручне показался снисходительный голый локоток. Сердце у Андрея вздрогнуло, как поплавок от первой поклевки: простая пробка, проткнутая куриным пером, только что стояла неподвижно на зеленой воде — и вдруг стеклянно и тоненько тюкнула. Для кого — мелочь, а для него это был знак, что все правильно, что Кареглазка согласна лететь с ним до конца и что там ее уже ждут.
Это не помешало Андрею ревниво отметить, что Кареглазка говорит на чужом языке легко, будто воду пьет, такого легкого английского Андрей еще не слыхал: скиталец из института Мориса Тереза, кичившийся своим американским произношением, выпячивал нижнюю челюсть и шамкал ртом, как будто ел горячую перловую кашу. Собственно, этот оболтус и не учил ничему, только сквернословил по-английски да пел дифирамбы «штатникам», и Андрей терпел его лишь из уважения к его бедности и бездомью, а языком занимался сам, идя первобытным путем и затверживая по десять слов в день.
То, что мальчик в клетчатом пиджаке завистливо прислушивается разговору, Кареглазке было, несомненно, известно, и она слегка манерничала: выпячивала губы больше, чем следует, и, произнося межзубные, дразнила ярким кончиком языка. Мать нехотя отвечала ей грудным меццо, потом вдруг зашевелилась, повернулась — и Андрей даже испугался, увидев так близко ее желто-пегие глаза. В каждой человеческой физиономии зашифрована морда животного, в этой, коротконосой, щекастой и зобастой, деформированной возрастом, явственно проглядывал недружелюбный мопс. Дама холодно оглядела Андрея, потом перевела взгляд на резидента. Британец, словно этого и дожидался, с непостижимой быстротой совершил несколько телодвижений: свернул в трубочку свой «Крокодил», запихнул его за прижимную сетку, сорвал с носа очки и, резко выгнув спину и подавшись вперед, осклабил в любезной улыбке ровные лошадиные зубы. При этом кожа головы у него дернулась вместе со всеми наросшими на ней волосами. Улыбка агента осталась, однако же, без ответа. Дама лишь скользнула по нему взглядом, и лицо ее исчезло. Минуту спустя исчез и локоток. Смутившись, Андрей покосился на отца. Иван Петрович спал, свесив голову уже набок, в проход, и стюардесса, как раз проходившая мимо, бесцеремонно потеснила его бедром. Андрей снял с отца очки, сунул их ему в нагрудный карман пиджака, потом обнял его за плечи и попробовал усадить подостойнее. В конце концов это ему удалось, потому что отец, как тряпичный, согласен был принять любую позу.
