Ну мы поняли…
Такая же, как Уть-уть, только чуть покороче, в таком же розовеньком платьице, такая же белокожая, и прямо рядом, навалилась на меня… (Они опять начали скандировать.) Я посмотрел на неё и… чуть не облевался. Это такая же уть-уть, только неухоженная. Волосы её тоже покрашены, но плохо, не прямые, а завитые что ли, с перхотью… Губы намазаны какой-то дрянью, ресницы все в комках, выражение лица абсолютно дебело-сельповатое и этот вздёрнутый нос…
А у Уть-уть ты готов был…
А этот блядский рот здоровый, а платье, а туфли, а сама её поза…
Конечно, её ведь тоже бабушки притиснули!..
Но очень похожа на ту, мою. Я рассмотрел её всю, чуть ли не облапал, чуть ли не заплакал, вылез по головам на следующей остановке… Ужас меня душил; я стал прикуривать, но не мог, разбил зажигалку об асфальт… Меня всего трясло, я не знал, что делать, куда идти, как теперь жить…
Я таких видел во множестве, — запросто сказала Репа, приготовляя улыбочку, коей у неё сдобривалось произнесение главных, добрых и разных по форме, но убийственных и тождественных по содержанию постулатов репофилософии «ну и что?» и «ну почему же?», — ну и что?
Да а я-то! — заорал я, — мне ли их не видеть! Даже под ногтями грязь, и сами пальцы какие-то ублюдские — облупленные, тупые. С заусенцами, даже бородавка! — я кричал, жестикулировал и раздавил наконец в руке стаканчик. — Я видел и ручку Уть-уть, с тремя какими-то кольцами, но не это важное, а сама ручка… это просто такое…
Завалились девушки, я замолк.
Ребя, давай можть их в тубзике… Лёнь, глянь: такие же, как в тралике! (Репа знает, как сделать из самой душной части вашей души плевательницу.)
Добиваем из горла и уходим, — подытожил бесстрастный Саша.
На улице я уже понёс пуще прежнего — понёсся вскачь, нёс и нёс, забегая им наперёд, наперебой…
Вот мне что интересно — а интересно меня читать или неинтересно? — восклицал я, а лингвистически-логически чувствительная Репа усмехалась, — я-то сам не могу — сам все эти события придумывал, сюжеты склеивал, невозможно читать! Если только как Достославный — он после каторги забыл все свои произведения, которые написал до каторги, даже имена героев; ему кто-то представляет: мол, как там у Вас, Фёдор Михайлович, а он не осознаёт, и после каторги сам стал читать то, что сам написал до каторги! (Репа вся увеселялась.) Меня интересует сюжет: как он — образуется или нет?..
Каким-то образом уловив над чем потешается Репинка, я стал рассказывать, как я отвечал на экзамене по английкому: «Rogozhin's passion to Nastasya Filippovna is destructive, but Myshkin’s passion to her is not only a passion — that is com-passion!». Репа такого не стерпела, вознеслась мыслию по древу — заявила, что никакой Америки не существует, а посему неча и переводить, если токмо так, для проформы… Я было сказал, что получаю оттуда письма, но сам запнулся и задумался. «И никакой Германии нет», — смачно произнесла Репа. — «А Бирюк куда уехал, по-твоему?!» — не выдержал логически-последовательный Саша. — «А никуда, — самодовольно ответствовала бессовестная Репа, — под Тамбовом сидит, в какой-нибудь избушке, я его, кстати, по-моему, пару раз видел где моя дача. Только этикетки шлёт на конвертах, как будто Германия или там Америка сраная…». Я стал рассуждать, что Тамбов по сути дела есть; в принципе есть и Москва — я там был — но по сути дела это тот же Тамбов, только в 50,6 раз больше (я специально измерял); а остальных, так сказать, городов и уж подавно Америк — это уж
