Второй категорией снов были воспоминания Юлии о собственных детях: то маленьких, то уже больших, то толстеньких и смешливых, то уже взрослых, синих от удушья и умирающих на глазах несчастной матери в корчах с набухшими подмышками. Последних она видела всегда сквозь радугу слез. Рядом – муж, каким я и сама его помню: ни красавец, ни урод, ни умный, ни дурак, ни добрый, ни злой, никакой.
Подобных картинок было множество, все они переплетались друг с другом, накладывались одна на другую, мельтешили, как сор во время уборки комнаты веником в луче заглянувшего в приоткрытую дверь солнца. Ерунда, словом, мне неинтересная.
Третьи сны были обо мне: о той, какой я была в годы первой юности моей еще, а также и в нынешней. Судя по ним, Юлия искренне любила меня и даже преклонялась предо мной. Как перед моей красотой, так и перед моим умом.
А пуще всего она любила меня… за доброту. Ибо дурочка эта воспринимала все поступки мои совсем не такими, какими они были на самом деле. То есть видела она и знала все правильно, но объяснения давала самые странные…
Глава вторая
София при дворе короля Анри Четвертого
1
Тридцать пять лет тому назад, выйдя из кареты в Марселе, где я оказалась после двухмесячной тризны по поводу безвременной кончины моего мужа от рук защитников выпивохи Тинторетто в грязной харчевне Турина,[1] я увидела человека в черном смешном одеянии: в штанах до самых башмаков без тесемок внизу, в черной куртке и широкополой шляпе. То, что горбоносый этот человек оказался в свите встречающего меня короля Анри Бурбона, продолжающего иметь прозвище Наваррский, хотя был он уже властителем обширной Франции, значения не имело. После долгих возлияний Бахусу за то, что он избавил меня от постылого мужа, за которого вышла я совсем соплюшкой в пятнадцать лет, я могла себе позволить стоять не очень твердо на ногах и не совсем правильно оценивать ситуацию.
Увидев врага своего и услышав от него:
– Добро пожаловать на землю Франции, синьора София, – … я, ни секунды не задумываясь, выхватила из-за пояса короля шпагу – и ловким ударом, которому учил меня отец в пору моей юности и жизни в замке Аламанти, пронзила горло прохвосту как раз в тот момент, когда он разогнулся из поклона и встретился глазами со мной.
Королевский двор оторопел. Через секунду женщины стали визжать и падать в обмороки, а мужчины – приводить одних в чувство, других успокаивать. Лишь король, получив из рук моих шпагу с кровью, льющейся с острия вниз, смотрел на меня во все глаза и повторял:
