За спиной Ушакова во влажной лоснящести леса, который был, словно зонтом, накрыт застывшим над ним облаком и слегка зарумянился от быстрых багровых оттенков заката, послышались голоса, перебивающие друг друга. Потом они стихли, и вдруг один голос – с громоздким английским акцентом, но чистый и сильный, запел очень громко:
Однозву-учно гре-е-емит колоко-о-ольчик,
И дорога пы-ы-ы-ылится-я-я слегка,
И ши-и-ироко-о-о по ровному-у-у полю
Разливается песнь я-я-ямщика-а!
Столько чувства-а-а в той пе-е-есне уныло-ой,
Столько чувства-а-а в напеве ро-о-одном,
Что в груди моей, хладно-о-ой, осты-ы-ы-лой,
Разгорелося се-е-ердце огне-ем!
– Не так, не так! – закричала Надежда, бросаясь на звуки песни. – Я сколько раз говорила, Матюша, что ты должен начать тихо, сдавленно, а потом – чтобы как гром среди неба! Когда запоешь «разгорелося сердце», чтоб все тут рыдали!
На поляне, местами заросшей крупными добродушными ромашками, особенно белыми в этом уже покрасневшем вечернем воздухе, стояли брат и сестра Смиты, кудрявые и покрасневшие, похожие на старые английские портреты, а рядом, уткнувшись в раскрытые тетрадки, сидели на траве юноши и девушки – не больше чем семь или шесть человек – и откровенно зубрили написанное так, как это делают школьники в младших классах: зажмурившись и быстро, беззвучно шевеля губами. При виде Надежды они застеснялись.
– Опять, значит, слов мы не знаем! – медленно и грозно произнесла Надежда. – Вы что, и на вечере будете по тетрадкам петь? А ну, положите! За месяц могли бы уж выучить!
Американские студенты послушно закрыли тетрадки.
– Саня! – обратилась Надежда к Сесилии, сестре голубоглазого Матвея Смита. – Давай начинай! Без шпаргалки.
Сесилия-Саня вытянулась, как змейка, прижала к груди свои белые руки:
Ты этого-о-о хотел, счи-и-ита-а-ая все ошибкой!
Ты са-а-ам мне го-оворил, нам разойтись по-о-ора!
– Да мучайся, Санечка, мучайся! – застонала Надежда. – Не пой мне слова, а заставь меня плакать!
Я встре-етила-а разры-ыв спокой-но-о-о-ю улыбко-о-ой,
Но плакала по-отом до са-а-амого-о утра-а! —
заголосила Саня, умоляюще глядя на небо и стискивая руки так сильно, что кулаки покраснели и стало казаться, что Саня в перчатках.
– Вот! Лучше! Вот так! – просияла Надежда. – По-русски мне пой, чтобы все тут рыдали!
Но тут, испугавшись, наверное, рыданья и к русской душе до сих пор не привыкнув, спокойное светлое небо Вермонта нахмурилось и потемнело.
Гром, поначалу негромкий, стал громче, грубее, из земли поднялась целая лавина одуряющих своею свежестью запахов, что-то раскалилось в глубине неба, как железо в горне, да так и застыло.
