— Ты с ума сошел! — вскричал Гине.
Шишкин не пошевелился, даже глаз не открыл.
— Это глупо, — сказал Гине.
— А мне кажется, самое разумное, что я мог сделать, — спокойно ответил Шишкин.
— Такое великие мастера могли позволять себе…
— Не знаю, что там себе позволяли великие, а я не могу и не хочу себе позволять. Я не Рембрандт, не Рафаэль даже…
— Но этюд был неплохой.
— Неплохой… Может быть. А ты не заметил, как были написаны сосны? Ерунда какая-то.
— Нет. Я говорю об этюде в целом.
— И я тоже — в целом. Сосны похожи черт знает на что… Какие-то стоеросовые деревья.
— Так взял бы и выправил.
— Легче написать заново. Что касается великих мастеров… ты мне, Саша, об этом не говори больше. Понял? Самый великий мастер — природа. Вот и все.
— И все равно глупо, — сказал Гине.
Иногда в их келью заходил игумен Дамаскин, нестарый еще, худощавый и стройный, с ликом ивановского Христа. Дамаскин подолгу разглядывал рисунки, этюды, покачивал головой и чему-то улыбался. Он был умен, скрытен, казался загадочным и непонятным. В свое время Дамаскин учился на естественном факультете в Петербурге, мечтал о научной деятельности… И вот — Валаам. Отрешенность от суетного мира. Что его привело сюда — оставалось загадкой.
Художники были рады приходу игумена. Гине поспешно смахивал со стула какие-то бумаги и пододвигал Дамаскину.
— Присаживайтесь. Говорят, правды в ногах нет.
— Правда должна быть в душе, — изрекал Дамаскин.
— Так, значит, не по душе вам наши работы? — допытывался нетерпеливый Гине.
— А вам?
— Излишний вопрос, — отвечал Гине. — Зачем бы мы тогда ехали сюда, жили здесь?
— Иные годами живут на Валааме. Святое место.
— Каждый живет по-своему, у каждого свое в душе…
— Богу угодное?
— У одних богу угодное, у других — угодное людям.
— Бог один для каждого из нас… — печально возражал Дамаскин. — И все мы его дети. А рисование, иконописание всегда почиталось делом святым, понеже дело это угодное богу.
— Так, стало быть, и вам по душе? Стало быть, нравится? — спрашивал Гине.
Дамаскин, глядя на него, загадочно улыбался.
— Нравится или не нравится — не в том суть.
— А в чем же?
— Жизнь вокруг ясна и проста, а вы ее зело усложняете. — Он чего-то недоговаривал. Да так и уходил.
Но однажды он увидел новый шишкинский пейзаж, и на лице его отразилось изумление — так хороши были деревья и травы, так свежо и чисто струился меж густых ветвей прозрачный утренний воздух.
— Ну как? — с насмешкой спросил Гине. Дамаскин не удостоил его взглядом, а Шишкину сказал:
