— Слышь, Ваня, как тебе моя мазня? — говорит он через минуту, немного обижаясь на друга за его невнимание, впрочем, сознавая, что Шишкин просто-напросто увлечен и ему сейчас не до него. — Сударь, могу я отнять у вас несколько драгоценных минут?
Шишкин виновато улыбается, что-то детское, беспомощное в этой его улыбке. На него нельзя обижаться.
— Да, — говорит наконец он густым своим, твердым голосом, — здесь ты перестарался, переложил красок… В ущерб тону. И небо у тебя не пасмурное, а какое-то грязное… А так — ничего. Можно я вот здесь подправлю, самую малость, а?
— Давай, — не очень охотно соглашается Гине.
— Так! — Шишкин отступает на шаг, потом шаг в сторону — и цепкий взгляд слева или справа. — И еще вот этак. Ну, а теперь… так-с!
— Стоп! — останавливает его Гине. — Дай же и мне поработать. Этюд все-таки мой.
Потом они сидят на высоком скалистом берегу, усталые и задумчивые, смотрят, как далеко-далеко возникает сначала чуть заметный дымок, а спустя некоторое время, словно белое облачко, выплывает из-за горизонта пароход и все увеличивается, увеличивается, различимыми становятся отдельные его детали — мачты и мостики, труба и темные фигурки людей на верхней палубе.
— «Валаамо», — безошибочно распознает Гине. На этом пароходе они приехали из Петербурга. Пароход красив, строен. Гине хватает карандаш и торопливо делает в блокноте набросок. Шишкин сидит не шевелясь. Пароход протяжно гудит и, замедляя ход, причаливает к монастырской пристани.
— Красивый пароход, — говорит Гине, намеренно держа блокнот незакрытым: может, господин Шишкин соизволит заметить рисунок. Шишкин встает.
— Ну, пошли?
Гине прячет блокнот. Идут молча. Скользят по земле тени от низких облаков. Шишкин идет впереди неторопливым, размашистым шагом, поспеть за ним при всей его медлительности нелегко. Гине старается идти в ногу, но там, где у Шишкина шаг, ему приходится делать полтора, а то и два.
— А ты заметил, — говорит Шишкин не оборачиваясь, — какие здесь необычные скалы? Не скалы, а вполне завершенные скульптуры. Классические формы. А какие сосны… Тут поневоле вспомнишь Чернышевского: лучше, чем в природе, ничего не придумать…
Когда они вернулись в свою келью, Шишкин поставил этюд так, чтобы свет из окна падал на него ровно, и долго рассматривал, ходил из угла в угол.
— Хороший пейзаж, — сказал Гине.
Шишкин промолчал. Постоял еще, разглядывая, и видно было по лицу — недоволен. Гине поднялся, решил, что самое время отвлечься и побродить по монастырскому саду. Шишкин не захотел никуда идти, и Гине оставил его одного. А когда вернулся, Шишкин лежал на узкой кровати, стоявшей у стены, и то ли спал, то ли притворялся спящим. Гине осторожно прошел к столу, глянув мельком на этюд, укрепленный на высокой подставке, которую они смастерили уже здесь, и ахнул: пейзажа не было, от него ничего не осталось. Холст был чист. Рядом на полу валялись испятнанные красками тряпки.
