— А где ж давешняя шкура? — спросил я.
Маркуш понял, что я про сутану.
— Снять велели, — ответил.
— Это ж почему?
— Потрется, говорят, ежели я в ней и лошадьми править буду.
— Да она вроде и в тот раз была довольно уж потертая.
— Значит, не довольно, коль угадали, что сутана это.
— Я вас угадал, да только когда совсем близко подъехали.
На это Маркуш ничего не сказал, пощупал уши у лошадей, потом вытер им головы, спины и укрыл попоной.
— Ну, книги нужны еще? — спросил.
— Как не нужны, если хорошие!
— Все они хорошие, из бумаги да буковок, — сказал Маркуш.
Я заглянул в арбу, а там ящик, и не так чтобы маленький; ну, взялись мы вдвоем, в дом внесли, поставили на пол. Я дух перевел и спрашиваю:
— Может, железо здесь?
Маркуш вместо ответа откинул крышку и вывалил книги на пол.
— Хватит этого? — спрашивает.
— Смотря как хватит, а то и не встанешь, — ответил я с ходу.
Но и шутки-прибаутки мои Маркуша не развеселили. Был он вялый какой-то, пришибленный. Вижу, хворь человека точит, а он не признается: просто доля, говорит, такая, сиротская.
Я и прежде догадывался, что жизнь у него была не сладкая, так оно и оказалось. Пусть бы, думаю, излил мне свое горе-печаль, все б легче стало, да только очень уж глубоко залегли его беды в душе у него, на самое донышко опустились, без помощи им оттуда не вынырнуть. Но мне он был словно брат, и я быстренько сообразил, по какой дорожке к нему подойти поближе; прежде всего стянул с него насквозь промокшую ветхую поддевку и заставил влезть в затхлый овчинный тулуп, потом усадил поближе к огню и накормил. А когда увидел, что уже можно легонько и душевных струн коснуться, спросил дружески:
— И как же вы сиротою жили?
— Да скверно довольно-таки, — ответил Маркуш.
— Расскажите, если можно, конечно.
— Можно ли, сам не знаю, потому как никому еще про это не сказывал.
Тут я, чтоб подбодрить его, на святую неправду решился.
— От меня-то чего таиться, ведь и я сирота.
Маркуш поглядел на меня, его глаза полны были слез. Встал он, шагнул ко мне, пожал руку и тяжко так бросил:
— Коли так, будем на «ты». Сервус![7]
— Сервус! — сказал и я, тоже поднявшись.
Потоптались мы, друг на друга глядя, под сенью братского «сервус», потом сели опять, помолчали. Наконец Маркуш собрался с духом, поглядел на меня просветленно-печально раз-другой и сказал:
— Вообще-то, скажу я тебе, моя жизнь с железной дорогой связана.
— Это для меня большая новость, — отозвался я, — потому как до сих пор я считал, что ты к монахам отношенье имеешь, а не к железнодорожникам.
