— Пятьдесят саженей нам надобно.
— Надобно, так здесь они, — отвечал я.
— И какая ж цена?
— Двести за сажень.
— Это дорого.
Моя б воля, я отцу настоятелю и за сто пятьдесят продал бы, со священниками я покладистей, чем с мирянами. Да только хозяин-то был не я, так что пришлось держаться двухсот. Наконец дело сладилось, отобрали мы пятьдесят саженей. Каждую буквой «М» пометили. Пока закончили и повернули обратно, одежа наша совсем отсырела. Настоятель, поежившись от холода, заметил даже:
— Экая непогода, так и давит, с ног человека валит.
Я такого прежде не слыхивал и потому сказал:
— Непристойно все ж таки с ее стороны.
Фуртунат погрозил мне пальцем:
— Погоди, ужо я тебе язычок обрежу!
— А что, я не прочь, — говорю ему, — ежели сумеете другим заменить.
— Это ему запрещено, — смеясь, сказал отец настоятель, и так удачно это у него сказалось, так просто, что я сразу душою к нему прикипел.
— Счастлива та мать, — говорю, — что вас родила.
И сразу понял: обрадовали его эти слова, он даже обнял меня, словно родной отец. Фуртунат смотрел на нас с завистью, видел, что пришлись мы друг другу по нраву, характерами оказались под стать. И таким теплом меня обдало от этой сердечной близости, что и поддразнивать больше их не хотелось.
— Ладно уж, я вас помилую, — сказал я им.
— Это как же ты нас помилуешь? — удивился отец настоятель.
— А так, что больше не стану каверзные вопросы вам задавать.
Блоха, конечно, все время была с нами; когда мы уж близко были от дома, она вдруг остановилась и зашлась лаем. До этого, как обычно, бежала впереди нас шагов на двадцать, но вдруг поглядела на дерево и прямо осатанела.
— Какую-нибудь большую птицу увидела, — предположил отец настоятель.
Я бросился вперед: что Блоха видит, то и мне видеть нужно!
— Ого, а птица-то и впрямь велика! — крикнул я, оборотясь к моим спутникам, да так захохотал, что и Блоху заглушил. А как же было не смеяться-то, когда я увидел на том дереве не птицу, а Маркуша! Он сидел на крепкой ветке, до шеи задрав сутану; мне даже было видно, что штаны его там и сям собственной его кожей залатаны. Так я стоял, снизу глядя на Маркуша и помирая со смеху, и вспомнился мне один случай, когда в четырнадцатом году отца моего взяли в солдаты. Он тогда повез меня и матушку в город, к фотографу, чтобы сняться вместе, пока мы все трое живы. Фотограф поставил нас перед своей машиной, а сам напялил на голову черное покрывало, вроде сутаны, и, скособочась, влез в него чуть не весь целиком. Маркуш выглядел сейчас точь-в-точь так же, словно у того фотографа выучку проходил.
