Обошлись.
Свечи в стеклянных банках из-под майонеза (а он тут ни при чем); сквозь дым — широкая улыбка Жени Масальского (улыбка не ему, не Виктору); смех Даши, и вся она — яркая, праздничная (не ему!); картины, которые он так любит и не увидит больше. Стихи, споры, и вся обстановка дружбы и взаимного приятия…
Теперь никому на всей земле нет до него дела.
Даже мама… «Взрослый человек. Считаю свои заботы о тебе…» Поступление в институт было ее последней заботой. Ничего себе! Но ведь он, Виктор, пошел на это. Согласился.
Алик? «Поздравляю, старик. Рад за тебя». Вспомнить больно! Больно, потому что он правда был рад. Не завидовал. Нелепый Алик со своей теорией естественного отбора на альтруизм. «…То племя, которое не хотело защищать детенышей, не только своих, а всех, всего рода, неизбежно вымирало и, значит, не могло передавать свои эгоистические гены потомству».
Виктор тогда еще заспорил:
— Значит, клыки и когти — все это обречено?
— Я говорю о групповом отборе, Витька, — взмолился Алик, — о том случае, когда не особи выгодно, а всему роду.
И тут же, помнится, вмешался Романов, резко прокричал, резко махнул рукой:
— А в организованном обществе? Если бы человечество только сидело и боялось, да разве могли появиться Пушкин, декабристы и… не заставляй меня говорить очевидные вещи. Что им всем было выгодно, что ли, их бунтарство?
Романов. С его дьявольским самолюбием. И оказаться в унижении ни с того ни с сего. Да еще при Даше! Такого не прощают.
Даша? Любовь? Какая такая любовь! Разве она бывает, если можно вот так: «Я позвоню. Мы позвоним…» Ведь вместе придумывали. И за институт не осуждает: «Не теряй Ч. Ю». А вдруг она позвонит? Да он бы… он бы…
В комнате совсем темно. Вечер. Может, ночь? Разве так поздно зовут в гости? Виктор все равно не пойдет. Но если бы вдруг… Да нет, он не ждет. Что об этом…
Звонит телефон. Виктор хватает трубку.
— Але! Это ты, мама? — Голос его заметно падает. — Да, ма, все хорошо. Угу. Пока.
Нет, если Даша такая — пусть не звонит. Даша, Даша, Даша… Самая красивая, праздник, чудо! Пусть не звонит, ему и не надо! Пусть бы Женя, Лида. Обругали бы его. Да, да, он не стал бы оправдываться. Или кто-нибудь взрослый, даже чужой. Подошел бы: «Напутал ты, брат. Сделай теперь так вот и этак, трудно будет, но ты сделай. А потом ложись спать-почивать, утро вечера мудренее».
Неужели никто никогда не подойдет к нему с добротой, не положит теплую руку на голову…
И в отчаянии, в тоске, в смятении, сродни которому угрызения совести, Виктор уткнулся лицом в ладони:
