- Ну ладно, ладно. Подожди. Вы тут какие - то сумасшедшие.
- У тебя все получится, Леш, - перебил Кузьма.
И Строева взорвало.
- Я знаю, - юродиво изогнувшись, указал он на дверь в комнату, - ты там что-то прячешь! Игрушку выдумал и кривляешься!
- Я не обижусь, Леня.
- Покажи, а? - неожиданно для себя попросил Строев, - ну покажи!
- Да нет же ничего такого. И ты не поймешь без теории функций. И я не понимал. Руки, собственное мышление - все меня сбивало с толку, расплывалось, то восхищало, то устрашало.
- Меня тоже, - заторопился Строев, - знаешь, как навалится эта тоска, эти книги немощные, эти люди, какой-то Кузя приходил, тезка твой, а потом Россия, Ксения, внуки, сплю, как старый кот...
Леонид Павлович стыдливо осекся. Молчит Кузьма Бенедиктович. Долго молчит. Потому что уже вдоволь наговорился со Строевым в своих мыслях и прошел такой длинный путь от неудачника и чудака до победителя и создателя, что оказался бессилен объяснить, что за путь увидел перед собой. Но говорить было нужно, собрать оставшиеся слова и показать. Тем более ему, как и Веефомиту, Леонид Павлович был всегда интересен, как писатель, как одна из дорог, ведь жизнь Строева - это непройденный путь Бенедиктыча.
- Поговори со мной, Кузьма! Мне так хорошо с тобой сидеть, разговаривать. Мне больше ничего не нужно, я вернулся, побудь, Кузьма, поговори, - сказал Леонид Павлович так, как когда-то говорил Ленька.
И Бенедиктыч сдался. Они сидели и говорили очень долго, и этого времени хватило, чтобы сгорели тысячи звезд и возникли тысячи жизней. И не было ни одного художника, который не пожелал бы очутиться на их месте или хотя бы молча послушать их голоса.
* * *
Человек глубоко религиозный вряд ли может поверить в то, что его мысли считываются, а все его действия, даже тщательно уединенные, находятся под наблюдением. Правда, если он себя ни во что не ставит и живет как трава, то ему нет дела до этих подглядываний. Ну а ежели он желает предать свой опыт хотя бы детям и усердно бороздит свой неповторимый след, то пренебрегать подобными вещами не стоит. А то получается: ты хочешь предстать в хорошем виде, и это, допустим, удается, а затем выясняется, что ты хитрил со всеми и щупал в кустах сирени убогую соседку, стараясь не замечать её безобразно торчащие уши. Себе-то простишь, причем, мол, тут мораль, а будут ли снисходительны потомки? "Жалок", - скажут и все твои кровные кредо одним махом предадут забвению. Впрочем, все снисходительны, да и потомки вряд ли будут настолько святы, чтобы не увидеть в своих дедах человеков. И отделят зерна от плевел и плюнут на сирень, и скажут: "Ась?" - как уже теперь говорят молодые люди, пробивающиеся в интеллигенты.
