Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть.
Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие.
– Нелепый я, киса, застенчивый. Допустим, на гитаре играю, а кому это известно? Только мне – и теперь вот тебе.
Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел: – „Умру ли я – ты над могилою гори, гори, моя звезда…“ При первом аккорде кот вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.
Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо?
Да вот не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали.
Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке. – „Одному лишь тебе позволяла целовать свои смуглые плечи…“ – пел Николай Николаевич, понурив голову.
– Это я при тебе не стесняюсь, – положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. – А чтоб при людях гитару взял – да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил по этому поводу. Может быть, темные очки завести, а, киса?
Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл. Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистый, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.
– Постой, да ты же был серый! – удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.
Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избоченясь, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко и шёлково, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.
– Ишь, распушился, как мальва, – сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.
