– Минуту! – Калерия Ивановна прислушалась, встала, на цыпочках подошла к двери в комнату со стеллажами, взглянула, лицо ее осветилось.
– Идите-ка сюда, – позвала она больше лицом, чем голосом, и улыбнулась.
Николай Николаевич встал, поправил волосы, дернул шеей. Подошел.
– Вот вам „доверие окрыляет“.
В глубине комнаты, между темными стеллажами на фоне светлого окна стояли обнявшись дивная фея и её мальчик. Как и когда этот свин ухитрился туда проскользнуть – оставалось загадкой. Собственно, обнимала лишь фея: руки мальчика были заняты совсем иными делами. Коротенькое феино платьишко было задрано чуть ли не по пояс, виднелись сиреневые трусы.
Всё поплыло у Николая Николаевича в глазах, от головокружения он вынужден был ухватиться за косяк.
– Ну? – торжествующе спросила Калерия Ивановна.
Николай Николаевич повернулся и поплелся к своему месту.
Триумфатор вновь превратился в сверчка, но сверчка раздавленного, больного.
Как это часто после сильных потрясений случается, у Николая Николаевича остро схватило живот.
– Простите, молодые люди, – ласково сказала Калерия Ивановна.
В глубине комнаты – движение. Посыпались с полок книги.
– Еще раз прошу прощения, что помешала вашим неотложным делам, – сказала эта старая язва и с достоинством возвратилась к столу.
Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот ребята ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга.
Вот фея что-то тихо сказала, парень шепотом выругался: „Ч-черт!“ Выходят вместе, вышли…
Запирают дверь.
Запирают открытый доступ.
Запирают навек.
– Спасибо, – прохрюкал над ухом у Николая Николаевича клятый свин.
Холодно звякнул о стекло стола ключ. „За что?“ – вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он всем хотел добра. Он никому не хотел зла, за что?
– Пожалуйста, – Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был ей за это благодарен.
Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы.
Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники.
Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса „на ночь“ толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни.
Но чего стоило всё это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад? О святые инстинкты, о извечный первородный грех…
