Я водил к Хадееву Ханку Зелькину, еще до ее брака со Строцевым. Захмелев от шампанского, Ким горланил, горланил и вдруг зарапортовался. Переглянувшись, мы тихо прыснули. Тогда он резко посуровел: «Вы, – прошептал истошно, – понятия не имете, как это больно!»
Ира Вайнштейн – тоже из «полтинников», – очутившись у него, сразу же заныла: «Мне здесь не нра-авится. Пошли отсю-уда!» Что ж, немудрено: отец ее был человеком преуспевающим. Помню, 9 мая 1982 года, отдав дань памяти пяти тысячам жертв гетто, мы завернули к ней на чашечку кофе.
– Что это вас вдруг туда понесло?! – искренне поразился Вайнштейн-старший.
В Нимфске негласно считалось: если посещаешь Яму – значит ты поставил крест на своей карьере…
Впрочем, я далек от мысли, будто изменял Ире из-за недостатка в ней стоической твердости. Родней ее попрекал – из песни слов не выкинешь. Как-то, во время каникулярного вильнюсского вояжа, даже до слез довел. Но при этом и доводил исправно до всплесков восторга: например, тогда, в ванне – когда ее кузина, пампушечка Женя, прошмыгнув мимо распахнутой двери, покраснела до корней волос…
Рано осиротев, эта ее родственница не утратила однако же природной жизнерадостности. Принимала гостей по гамбургскому счету. Свозила нас в Музей чертей, в музей Чюрлениса – где я, резонер, нагло фанфаронствовал на фоне космической гаммы оттенков: «Синтез искусств сродни сектантству! Собственно, я не против очередной религии – просто мне недостает убедительной философемы…» – после чего чуть поодаль презрительно фыркнула парочка литовских интеллектуалов. Узнав от Иры, что ее отец в свое время наложил лапу на имущество погибшей в автомобильной аварии сестры – обобрав тем самым прелестную Женечку, – я гнусно использовал этот козырь в нашей очередной ссоре. Спутница моя рыдала на вокзале, среди пестряди цыганских тюков. Примерив на себя мантию третейского судьи, я лишь ускорил свое собственное отпадение от родового ствола…
Все лето накануне отчисления я бузил напропалую. К Иветте подсел в миниатюрном зальчике кинотеатра «Беларусь» на просмотре «Зеркала». В ее алгебраически выверенную экзистенцию я вломился с таким напором, что она, опешив, поначалу приписала мне грузинский акцент. Парадоксы и трюизмы, инкрустировавшие мой пролог, прошли успешную апробацию в предыдущих ирокезских «налетах». Каскадом складных небылиц я искусно вызывал у дев состояние полуобморока.
Уболтанная в одночасье, Ветка позволила моей ладони жадно завладеть ее негроидной шевелюрой. Эпизод этот – проассоциировавшись в моей подкорке со скальпом перебежавшего мне дорожку Илюхи Горелика – сыграл, вероятно, не последнюю роль.
