Отправив камердинера Василия Ивановича Чулкова с запискою во дворец и наказав непременно дождаться ответа от барина, а всего лучше – просить его немедля воротиться, Алексей Яковлевич Шубин нахлобучил старую свою треуголку, которая отчего-то являлась предметом почти священного поклонения баб и девок в селении Работки Нижегородской губернии, взял палку, без которой идти мог лишь с трудом, и вышел из дому, наказав Татьяне, своей камчатской жене (до крещения Татьяна звалась Айной), глаз не сводить со спящей Афони. Татьяна, которая когда-то славилась как первая красавица побережья Авачинской бухты, но быстро увяла, в точности как недолговечные цветы тундры, отродясь не приучена была своевольничать, а уж господину своему и повелителю, коего обожала, словно некое высшее божество, она, конечно, и не помыслила перечить. Вновь уселась в кресло-качалку возле кровати и предалась исполнению своего долга, который скрашивался мерным, беспрестанным раскачиванием: качаться Татьяна любила, аки дитятко малое!
Алексей Яковлевич держал путь к английскому посольскому дому. Ему хотелось по возможности хоть что-то вызнать об оставшихся там участниках Афониного приключения. Следовало выяснить, покинул ли посольство Бекетов или находится еще там. Если отбыл – надлежало разузнать, куда и каким путем. Судьба кавалера-мадемуазель также была ему чрезвычайно любопытна. Ну и, конечно, не намеревался он обойти вниманием участь этого Колумбуса.
– Колумбуса! – ядовито пробормотал Шубин. – Мубумбуса! Хренумбуса! Чертберидралумбуса!
Благодаря Чулкову он был в курсе всех событий, происходящих во дворце.
– Ой, батюшки! – раздался рядом визг, и чуть ли не из-под ног задумавшегося Шубина, который мерил да мерил шагами мостовую, ничего вокруг не замечая, выпросталась какая-то согнутая вдвое бабулька с огромной корзиной, тянувшей ее к земле. – Людей давит, ничего вокруг не видит! Еще один сумасшедший! Что ж это за день нынче?!
