Дощатый пол был некрашеный.
Выложив содержимое сумки в зеленоватый круг света, я сунул громыхающую жестяную коробочку под подушку. Закурил сигарету, забрался под толстое двуспальное одеяло. Раскладушка подо мной скрипнула.
Часы у меня на руке громко тикали. Сигарета была слишком туго набита.
В первый раз за этот необозримо долгий период времени, начавшийся в тот момент, когда мы с Августом, начальником летнего лагеря в Поркуни, подошли к подъехавшему автобусу, я был совсем один, наедине с самим собой.
На часах было четверть первого.
Я ждал.
Я, тридцатидвухлетний, более или менее неглупый человек, ждал, лежа с открытыми глазами, что девушка двадцати одного года придет ко мне на свидание.
Просто-напросто я был влюблен по уши.
И тут на лестнице послышались осторожные шаги.
За дверью они стихли.
Увидев, как ручка поворачивается книзу, я уже не сомневался.
Сердце мое билось очень громко и медленно. Я сел на кровати.
Вошел Рохувальд.
— А вы еще не спите, как говорится? — спросил он удивленно. — Или это я вас разбудил?
Я быстро юркнул под одеяло. Я был чертовски зол на Константина Рохувальда.
— Ничего, — сказал я вполголоса и протяжно зевнул. — Опять дождь пошел?
— Пустяки, — улыбнулся Рохувальд. — Он скоро перестанет.
Я зевнул еще более выразительно. Рохувальд стоял посреди комнаты, о чем-то размышляя. Его взгляд с нежностью скользил по стенам, по кошмарным карандашным рисункам. Я закрыл глаза.
— Ну, не буду вам мешать, — произнес наконец Рохувальд.
Услышав мое тихое сопение, он повторил: — Не буду вам мешать.
Он забрал кофейник, вздохнул и вышел, шаркая ногами.
Я вскочил и бросился к двери. Зажег омерзительный верхний свет, подошел к мольберту, сдернул с него покрывало и стал рассматривать почти законченную работу. Это была композиция. Сидящий белобрысый молодой рыбак, зеленая толстая книга, глобус, два карандаша — и медный кофейник. Очевидно, эту абсолютно несоединимую композицию инспирировало изучение художественных книг. В манере можно было заметить явное подражание Ренато Гуттузо. Но какое, боги!
Грызя ноготь большого пальца, я долго разглядывал этот шедевр беспомощности.
Ах, бедный доморощенный маэстро, — тут меня бес попутал.
Вытащив из-под подушки жестяную коробочку, я вынул из нее синеватый камешек, зажал его в правой руке, сосредоточился, потом энергично щелкнул пальцами, и в тот же миг полотно изменилось до неузнаваемости. Теперь на нем была великолепная картина в лиловых, мрачно-синих и серовато-коричневых тонах, которая сделала бы честь даже Сальвадору Дали. По мокрому лиловому шоссе трусил до натурализма реалистический племенной бык с кольцом в носу, а на спине быка беспомощно трясся самосвал, из щелей кузова которого сыпалось нечто похожее на крупную соль. Правую часть картины занимал сплющенный глобус, на котором восседал облаченный в старомодный коричневый костюм сам доморощенный маэстро. На его ондатровой мордочке было хитроватое выражение, в вытянутой руке он держал кофейник. Я прищурился — вроде бы чего-то не хватало. Ага, вот что здесь нужно. Внизу картины появились выведенные детским почерком слова: «Набросал это за одну ночь — natьrlich. Июнь 196… К. Рохувальд».
