Н. Н. посмотрел ему вслед, изучающе глянул на меня и спросил с вызовом:
— Ты никак клюнул?
— То есть...
— Поверил? Ну-у, чудак! Художник Пашка грошовый... весь его колорит — чушь... Что говорить про раскраску, когда он нормального копыта нарисовать не может. Это лошадь? — Н.Н. ткнул мундштуком своей знаменитой трубки в проторовскую картину. — Это же гипертрофированная собака, навострившая уши... Но что делать, если люди не могут без дифирамбов. Лесть правит миром, старичок!
Я посмотрел на проторовскую картину еще раз, и действительно мне вдруг увиделась большая-большая собака с неестественным конским хвостом... И как из другого помещения звучал голос Н. Н.:
— Дерьмо людишки, Коля, мелочь... Не морщись, милый, правды не надо бояться. Ты к совести своей чаще прислушивайся.
— Милорд! — кричал Н.Н. в телефон своему приятелю Тарману. — Запускайте ваш рыдван и извольте срочно припожаловать. Есть дело...
Спустя пять минут он вспомнил, что ему надо в МОССХ, и, как ни в чем не бывало, собрался уходить. Я напомнил:
— А Тарман?
— Колеса круглые! — беспечно объявил Н.Н. — Какая им разница, куда вертеться? Как приедет, так уедет. Ему нужнее, старичок.
Мы не поссорились с Н.Н. На это у меня не хватило мужества. Сначала несколько разошлись. Со временем дистанция возрастала... потом еще... и еще. Пока не стала стремиться к бесконечности.
* * *
«Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжая от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх! Стерва! Ну куда ты годишься?» — Это написано Сергеем Александровичем Есениным. О себе, естественно. Написано, как видите, эпически спокойно. Может быть, потому, что с подачи дяди Саши маленький Сережа Есенин плавать научился и, по собственному его свидетельству, плавал, как охотничья собака...
Странное совпадение — у меня тоже был лихой дядя, и тоже Саша. И случилось так, что именно он взялся обучить меня всем хитрым премудростям плавания... Впрочем, на этом сходство с обстоятельствами есенинской биографии кончается. И спустя пятьдесят с лишним лет вспоминать о моей школе плавания вовсе не весело.
Мой дядя Саша рывком вскидывал меня, маленького и тщедушного, над нагретым солнцем, гладким лодочным дном, поднимал над головой — курчавой, седеющей — и с размаху бултыхал в воду.
Орал ли он при этом, не знаю: сердчишко мое закатывалось куда-то вниз, холодело; горло перехватывал спазм; охваченный животным, неконтролируемым страхом, я ничего не слышал и не видел, только барахтался и беззвучно плакал, отчетливо сознавая почему-то
