Химия, которой Мэл заправлял свою восьмицилиндровую душу, постепенно рассасывалась в сером вареве, заполнявшем его череп. Центр управления терял хватку, ослаблял контроль. Мэл был словно ледник, наконец добравшийся до океана, чтобы распасться на большие куски и поплыть в бурном течении: он был все еще опасен, но связности в его голове уже не наблюдалось.
Мэл, взгромоздясь на кусок темноты, ел умозрительный поп-корн и смотрел, как гигантские стены льда покрываются трещинами и с грохотом рушатся. Он усмехнулся, когда расколотое вдребезги стекло каскадом обрушилось на нависающие утесы. Призмы пылающих ледяных осколков расщепляли свет. Пронзительные цвета рассыпались на их острых краях головокружительными негнущимися лезвиями, прорезающими пространство. Мэл пустил слюну от восторга.
Вот, уже лучше. Маленький птенчик снова и снова бился о лобовое стекло, распадался на части и исчезал во тьме. Хор голосов распевал гаммы – аллилуйя! – и приводил в гармонию кровавые куски льда. Телевизионная скороговорка, перекрывая громовой бас падающего льда, наполняла мир именем Мэла, подогревала нескончаемую птичью кровь, что смешивалась со льдом и собиралась вот-вот хлынуть через край.
Плоть была лишь препятствием, мешающим как следует разогнаться. Разогнавшись, трубящие телеголоса, ухающие артерии, ревущий пульс запустили последнюю цепную реакцию. Огромные турбины организма Мала были раскалены добела и начинали плавиться.
Но Мэл ничего этого не знал. Он просто смотрел кино, настолько клевое кино, что ему совершенно не хотелось вставать, чтобы отлить. Он не удивился, почувствовав, как теплая струйка бежит по его ноге.
Дэнни больше не вслушивался. Какое-то время он пытался следить за звуками, но не мог разобрать, что он там слышит. Так что вместо этого он уставился на пуговицу рубашки.
Каждое утро, начиная новый день, он дотрагивался до каждой из этих пуговиц на рубашке. И каждое утро, хоть он ни о чем таком и не задумывался, ему приходило в голову одно и то же. Он думал, как прекрасны эти пуговицы. У других пуговицы сделаны из пластика. Но его пуговицы – из перламутра. Кто-то тщательно огранил маленькие белые ракушки. Кто-то другой пришил каждую ракушку к этой идеально пошитой рубашке. Для него. Все это делалось для него. Они соткали этот материал, они так аккуратно его сложили. Так аккуратно.
Дэнни не мог оторвать взгляд от незастегнутой пуговицы, едва держащейся на мятой, испачканной спермой рубашке. Он хотел, чтобы эта пуговица увела его куда-нибудь от всего этого. Обратно, в те времена, когда обычная пуговица могла сделать его счастливым. Но пуговица уже никогда больше не сделает его счастливым.
