Хотелось бы Мурат-шейху растолкать сейчас Мамана и не велеть ему стонать, ибо это бессмыслица — бодрствовать старшим, если младшие спят. Хотелось сказать Маману о том, какая нелепица — старость, когда утомляешься жить, когда тощает разум и когда совесть, как торба нищего, не дает вздохнуть, а полна одними сухими корками…
Но как это будет понято? Как желание повиниться? Такого унижения не вынесет и его отцовская любовь к строптивцу.
— Вы не спите, стонете. Вы нездоровы, шейх, — отец? — спросил неожиданно Маман, поднимаясь с одеял.
— Да, пожалуй, мой стон слышней, — ответил шейх, довольный тем, что первым заговорил Маман.
— Я хотел вас просить… для Аманлыка и его сестры… вы не откажете… у них ничего нет… — добавил Маман так, будто уже стерлись у него из памяти минувшие сутки.
Мурат-шейх перебил:
— Как ты похож на своего отца, Маман-бий! Но, мой милый, затверди себе одну истину: пока не обротаешь, не запряжешь биев, далеко не уедешь… Ты слышишь меня?
— Ненавижу этих быков нехолощеных, — сказал Маман.
Чтобы твоя душа была довольна, скажу: из тех пленных, которых ты отпустил, проводил… двое опять в наших руках.
— Как! Кто? Женщины?
— Будь покоен, мужчины… но твоей золотой бороды среди них нет. Эти ушли вдвоем вперед, заблудились и попались. Остальных бородач увел, не оставив следа.
— Где они, в ущелье?
— Не сомневайся, — под крышей. Им бежать больше не придется. Доставим с почетом, отдадим из рук в руки.
— Куда? Когда?
— В самое подходящее время, когда поедем на поклон к русским, хоть и в Орск, хоть и в Оренбург.
— Поедете?
— Стало быть, поедем.
Лето клонилось к закату, дни становились короче, ветры холодней. Но зелень на горных скатах была еще ярка и благоуханна, и Маман с наслажденьем щурился и раздувал ноздри. Он ехал с Аманлыком на восток, в сторону казахских степей, туда, откуда текла Сыр-дарья и где по весне вырастали цветы по грудь коню, красные, алые, пунцовые, с бархатно-черными глазами. Выпал свободный беззаботный день, и Маман словно вспомнил, что ему двадцать лет и что под этим небом растут не только тугаи и верблюжья колючка. Позвал с собой Аманлыка, тот ответил недоверчивой улыбкой, откровенно сомневаясь, что в мыслях у Мамана может быть такое. Оказывается, может, хоть он и а г а…
Поутру пустились в путь. Оба были оживлены и непривычно говорливы. Ехали по хребту каменистой безлесой горы, которая походила на мускулистую руку, державшую их аул на ладони.
— Смотри, наш дуб… — сказал Аманлык. — Внизу — как батыр на карауле, отсюда — как бородавка.
